Ирвинг Стоун - Жажда жизни

– Лучше я ее сначала повешу. А где лампа?

– Она у мамы.

Когда он принес лампу из кухни, она сунула ему в руки яркий голубой шарф и попросила набросить его ей на плечи. От одного прикосновения к этому шарфу его бросило в дрожь. На дворе пахло яблонным цветом. Было совсем темно; своими тонкими пальчиками Урсула касалась рукава его грубошерстного черного пальто. Споткнувшись, она крепко схватила его за руку и весело засмеялась над собственной неловкостью. Винсент не мог понять, что веселого в том, что она споткнулась, но ему было приятно слышать ее смех. Он распахнул дверь флигеля, давая ей дорогу, а она, проходя, почти коснулась своим точеным лицом его лица и, пристально поглядев ему в глаза, будто ответила на вопрос, который он ей еще не задал.

Винсент поставил лампу на стол.

– Где вы хотели бы повесить картину? – спросил он.

– Пожалуй, вот здесь, над моим столом.

В комнате было не меньше пятнадцати низких стульев и столиков; прежде семейство Луайе переселялось сюда на лето. В одном углу, на небольшом возвышении, стоял стол Урсулы. Касаясь плечами друг друга, они прикидывали, где лучше поместить картину. Винсент нервничал, кнопки, когда он пытался вогнать их в стену, то и дело падали на пол. Она тихо и дружелюбно подсмеивалась над ним:

– Ах, какой вы медведь, дайте—ка лучше я.

Подняв руки над головой, она ловко принялась за дело – двигался каждый ее мускул. Работала она умело, проворно, грациозно. Винсенту хотелось тут же, при тусклом свете лампы, схватить ее на руки и решить все сразу одним крепким объятием. Но она все как—то увертывалась, ускользала, хотя и часто прикасалась к нему. Он поднял лампу, и Урсула прочла надпись на картине. От удовольствия она захлопала в ладоши и стала притопывать каблучками. Она так суетилась и прыгала, что Винсент опять не смог улучить момент, чтобы обнять ее.

– Значит, он и мой друг, ведь правда? – допытывалась она. – Мне всегда хотелось подружиться с художником.

Винсент подыскивал слова, ему хотелось сказать ей что—то нежное, что– то такое, с чего он мог бы начать объяснение. Она следила глазами за ним, стоя в темноте. В ее глазах, отражавших пламя лампы, мерцали крошечные искорки света. Полумрак оттенял овал ее—лица, и когда взгляд Винсента скользнул по ее красным, влажным губам, четко рисовавшимся на гладком бледном лице, в его душе шевельнулось что—то такое, чего он сам не мог бы объяснить.

Наступила многозначительная пауза. Ему казалось, что Урсула тянется к нему, ждет и боится его признания. Он несколько раз облизал губы. Урсула отвернулась, взглянула на него через чуть вздернутое плечо и выбежала в сад.

В ужасе оттого, что он теряет возможность поговорить с ней, Винсент бросился следом. Она остановилась под яблоней.

– Урсула, послушайте...

Она обернулась и, поежившись, взглянула на него. В небе горели холодные звезды. Кругом было темным—темно. Лампу Винсент оставил во флигеле. Тускло светилось только одно окно кухни. Винсент все еще ощущал запах волос Урсулы. Она плотно стянула на плечах свой шелковый шарф и скрестила на груди руки.

– Вы замерзли, – сказал он.

– Да. Пойдемте лучше в дом.

– Нет, ни за что! Я... – Он преградил ей дорогу.

Она уткнула подбородок в шарф и глядела на него широко раскрытыми, удивленными глазами.

– Но, господин Ван Гог, боюсь, что я вас не понимаю.

– Я только хотел сказать вам... Видите ли... Я... я...

– Поговорим потом, прошу вас. Я вся дрожу.

– Мне кажется, я должен сказать вам это. Сегодня я получил повышение. Меня переводят в отдел офортов... Это уже второе повышение за год.

Урсула отступила на несколько шагов, сняла шарф и резко остановилась, забыв о холоде.

– Так что же вы хотите сказать мне, господин Ван Гог?

Тон у нее был ледяной, и Винсент проклинал себя за неловкость. Вся сумятица чувств, которая его обуревала, вдруг улеглась – он сразу овладел собой. Он помолчал, обдумывая, как заговорить с ней, и наконец решился.

– Я хочу сказать вам, Урсула, то, что вы, собственно, уже знаете. Я люблю вас всем сердцем и буду счастлив лишь тогда, когда вы станете моей женой.

Он почувствовал, что его спокойствие и самообладание ее удивило. Может быть, сейчас самое время обнять ее?

– Вашей женой? – Голос Урсулы стал звонче. – Нет, господин Ван Гог, это невозможно.

Он посмотрел на нее из—под своих крутых, бугристых надбровий, и она ясно увидела во тьме его глаза.

– Боюсь, что я... я не...

– Странно, что вы ничего не знаете. Я уже больше года помолвлена.

Винсент не мог бы сказать, долго ли он простоял не двигаясь, о чем он думал и что чувствовал.

– Кто же ваш жених? – угрюмо спросил он.

– Ах да, вы же его ни разу не видели! Он раньше жил в вашей комнате. Я думала, вы знаете.

– Откуда мне было знать?

Она привстала на цыпочки и поглядела в сторону кухни.

– Я думала... я думала, вам кто—нибудь говорил!

– Зачем же вы целый год скрывали это от меня! Ведь вы знали, что я люблю вас. – В его голосе не было теперь и следа растерянности и волнения.

– Я не виновата, что вы влюбились. Я хотела, чтобы мы были только друзьями.

– А он приезжал к вам за то время, что я у вас?

– Нет. Он живет в Уэльсе. Он приедет к нам летом, в отпуск.

– И вы не видели его больше года? Да ведь вы позабыли его! Теперь вы любите меня!

Уже не думая ни о благоразумии, ни об осторожности, он грубо схватил ее и силой поцеловал в губы. Он ощутил влажность и сладость этих губ, опять уловил запах ее волос, и весь жар любви вспыхнул в нем снова.

– Не надо любить его, Урсула! Я не позволю. Вы будете моей женой. Иначе мне конец. Я не отступлюсь, пока вы не забудете его и не выйдете за меня замуж!

– Замуж за вас? – воскликнула она. – Разве я обязана выходить за каждого, кто в меня влюбится? Оставьте меня! Слышите! Не то я позову на помощь.

Она вырвалась и, тяжело дыша, бросилась по дорожке в темноту. Взбежав на крыльцо, она обернулась и тихонько, почти шепотом, произнесла два слова, которые хлестнули его, словно это был яростный крик:

– Рыжий дурак !

Наутро его уже никто не будил. Он нехотя встал с постели, вялый и хмурый. Брился небрежно, кое—как, на подбородке остались кустики щетины. Урсула к завтраку не вышла. Когда он брел к Гупилю, те же встречные, которых он видел только вчера, казались ему теперь совсем другими. Это были грустные, одинокие люди, торопливо шагающие на свою постылую работу.

Он не замечал ни цветущего ракитника, ни выстроившихся вдоль дороги каштанов. Солнце сияло даже ярче вчерашнего, но он будто и не чувствовал этого.

За день он продал двадцать цветных гравюрных оттисков «Венеры Анадиомены» Энгра. Для Гупиля это было весьма выгодно, но Винсент уже утратил всякий интерес к обогащению фирмы. С покупателями он был крайне нетерпелив. Они не только не видели разницы между плохими и хорошими вещами, – у них был прямо—таки дар выбирать все напыщенное, банальное, пустое.