Николай Степанов - Гоголь

— Да не прочесть ли нам главу из «Мертвых душ»?

Все были озадачены его словами и подумали, что он говорит о первом томе поэмы. Константин встал, чтобы принести книгу из своей библиотеки, но Гоголь удержал его за рукав и сказал:

— Нет, уж я вам прочту из второго! — И с этими словами вытащил из кармана большую тетрадь.

В ту же минуту все придвинулись к столу, и Гоголь стал читать первую главу второго тома поэмы.

С первых же страниц присутствующие увидели, что талант писателя не погиб, и пришли в восторг. Окончив чтение, Гоголь, усталый и смущенный, слушал радостные одобрения и приветствия.

— Я должен перед вами покаяться, — растроганно говорил Сергей Тимофеевич. — После всего случившегося за последние семь лет я, Фома неверный, как вы сами меня назвали, потерял было веру. Мне показалось несовместимым ваше духовное направление с искусством. Я ошибся. Слава богу! Я чувствую одну только радость. Талант ваш не только жив, но и созрел. Он стал выше и глубже.

Гоголь был доволен, просветлел лицом и горячо обнял Сергея Тимофеевича.

Он доброжелательно выслушал замечания Сергея Тимофеевича, что рассказ про идеального учителя Тентетникова получился слишком длинным и натянутым… Согласился и с тем, что встреча крестьянами молодого барина в деревне Тентетникова написана слишком односторонне. Гоголь признался, что он уже прочел несколько глав Смирновой и Шевыреву и сам увидел, как много надо еще переделывать.

На следующий день он уехал в Москву, пообещав скоро вернуться и продолжить чтение.

Гоголь исполнил свое обещание. В январе 1850 года он снова приехал в Абрамцево и прочел несколько глав. Когда он вторично читал первую главу, все были восхищены: глава показалась еще лучше, как бы написанной вновь.

— Вот что значит, когда живописец даст последний туш своей картине, — заметил Гоголь. — Поправки, по-видимому, самые ничтожные: там одно слово убавлено, здесь прибавлено, а тут переставлено — и все выходит другое! Надо тогда печатать, когда все главы будут так отделаны.

В Москве Гоголь встретился с графом Соллогубом. Ветреный граф, упоенный недавним успехом своей повести «Тарантас», стал еще самоувереннее и заносчивее прежнего. Он ехал из Петербурга на Кавказ, на Кислые воды, и, в предвкушении курортных развлечений, беззаботно кутил в Москве. Гоголь застал его в гостинице сидящим после бурно проведенной ночи в роскошном шелковом шлафроке. Граф пускал из трубки замысловатые кольца табачного дыма. Он встретил Гоголя со всей светской любезностью, угостил какой-то особенной марсалой. Разговор обратился к семейству Вьельгорских — на одной из сестер, Софье Михайловне, граф был женат. Владимир Александрович перевел разговор на Анну Михайловну. На вопрос Гоголя о ее здоровье он ответил как-то небрежно и неопределенно. Затем, помрачнев и насупившись, сухим, любезным тоном он дал понять, что ее родители, граф Михаил Юрьевич и графиня Луиза Карловна, считают излишними дальнейшие отношения Гоголя с Анной Михайловной и хотят просить, чтобы он прекратил с нею переписку.

Гоголь сразу потускнел и замолк. Расставшись с Соллогубом, он долго сидел в своей комнате, не зажигая огня, при трепетном мерцании лампадки. Потом позвал Семена и приказал подать свечи. Подойдя к своей конторке, он взял перо и написал прощальное письмо Вьельгорской: «Мне казалось необходимым написать вам хоть часть моей исповеди… Нужна ли вам точно моя исповедь? Вы взглянете, может быть, холодно на то, что лежит у самого сердца моего… Скажу вам из этой исповеди одно только то: я много выстрадался с тех пор, как расстался с вами в Петербурге… Грех вам, если вы станете продолжать сердиться на меня за то, что я окружил вас мутными облаками недоразумений. Тут было что-то чудное, и как оно случилось, я до сих пор не умею вам объяснить. Думаю, все случилось оттого, что мы еще не довольно друг друга узнали и на многое очень важное взглянули легко, по крайней мере гораздо легче, чем следовало…» В заключение он добавил: «Бог да хранит вас. Прощайте».

Нет, жизнь не удалась. Все было против него.

Снова потянулись однообразные, тоскливые дни. В доме по-прежнему царила тишина. Бесшумно приходил Семен, ставил на стол обед, завтрак, чай, ужин. По вечерам зажигал свечи. Утром чистил платье и аккуратно раскладывал его на стуле возле постели. Гоголь молча ходил по комнате из угла в угол. Или стоял за конторкой и писал, катая шарики из белого хлеба, что, по его словам, помогало разрешить самые Трудные задачи.

Когда писание утомляло его, он подымался наверх к Александру Петровичу и беседовал с ним о догматах христианской веры. Граф занимался изучением священного писания, его истолкователей и отцов церкви. Он исполнял все постановления церкви, был точен в соблюдении постов, во время которых избегал даже вкушения постного масла. Александр Петрович чаще всего вел беседу о важном историческом призвании православной церкви и сокрушался о ее недостаточном влиянии на ход общественной жизни.

Однажды вечером, когда Гоголь зашел к графу, то увидел, что Александр Петрович не один.

В углу комнаты сидел грузный бородатый священник в коричневой рясе с большим нагрудным крестом.

— Знакомьтесь с отцом Матвеем, — обратился к Гоголю Толстой, показывая на священника. — Заочно вы уже знакомы, но отец Матвей был так добр, что приехал из Ржева, чтобы повидать вас!

Гоголь с робостью поцеловал большую крепкую руку священника. Отец Матвей Константиновский был давним знакомцем графа Толстого. Они познакомились еще в ту пору, когда граф служил губернатором в Твери. Александр Петрович способствовал переводу его из глухого села в Ржев. А затем подпал под влияние этого изувера, фанатического ревнителя православия. Отец Матвей отличался рвением в церковных делах. Он сурово обличал тамошних раскольников и заботился о насаждении истинной веры. В селе, в котором он священствовал, заглохли веселые и соблазнительные песни и игры. В домах раздавалось унылое пение псалмов. Даже Малые дети вместо детских игр распевали «Богородице, дево, радуйся». Время от времени он наезжал в Москву и поучал Смирению и законопослушанию графа, благоговевшего перед святостью отца Матвея.

Граф постоянно говорил Гоголю о своем духовном наставнике, и по его настоянию писатель вступил в переписку с ржевским священником.

— Благодарю вас много и много за то, что содержите меня в памяти вашей, — почтительно сказал Гоголь. — Одна мысль о том, что вы молитесь обо мне, уже поселяет в душу надежду, что бог удостоит меня поработать ему лучше, чем как работал доселе, немощный и бессильный!

Отец Матвей благословил Гоголя и долго толковал, ссылаясь на священное писание, что надо смирять свою гордыню и неустанно молиться богу. В разговор включился и Александр Петрович, почтительно выслушивая разглагольствования сельского попика, влиявшего на слушателей своим неистовым фанатизмом. Поздно разошлись они, подавленные, с этой беседы. Придя к себе в комнату, Гоголь долго молился перед образом, низко, по-крестьянски кланяясь и шепча про себя молитвы. Лишь к утру он лег в постель и долго не мог заснуть. Суровые предостережения священника, призывавшего к покаянию, к отказу от света, все время звучали в его ушах.