Николай Степанов - Гоголь

При выходе он увидел, как флегматичный страж порядка, прервав игру в шахматы, разгонял напиравшую за ограду толпу.

Все было не таким, как он представлял себе. Молитва не в силах была вырваться из его груди: он оставался бесчувственным, каким-то одеревеневшим. Его мечта потускнела.

Вспоминая свое путешествие, он писал священнику Матвею Константиновскому, с недавнего времени по рекомендации графа Толстого ставшему поверенным его дум: «Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбие — вот весь результат».

Нет, не удалось его духовное паломничество, как не удалась и книга его поучений, вызвавшая лишь ожесточение и нападки. Может быть, это происки искусителя? Наваждение дьявольское? Гоголь отогнал от себя эту мучительную, больную мысль. Через несколько дней он направился в обратный путь — в Бейрут, а оттуда через Константинополь прибыл на родину, в Одессу, на пароходе «Херсонес». 16 апреля 1848 года «Херсонес» вошел в Одесский порт.

После томительных дней карантина в Одессе, когда пришлось сидеть в комнате за проволочной решеткой, Гоголь поспешил в Васильевку, Блудный сын, наконец, возвращался в свой отчий дом. Он вспомнил, с каким нетерпеливым ожиданием покинул его в рождественские дни 1829 года, когда торопился в столицу, мечтал о необычайной и прекрасной судьбе!.. С того времени прошло уже почти двадцать лет, но он не достиг того, к чему стремился. Все эти годы были годами испытаний, разочарования, бесконечных странствий и душевных блужданий!

Флегматичный возница подгонял неторопливо бегущую маленькую лохматую лошадку. Зеленела молодой травой бескрайная степь. Гоголь спешил: ему хотелось приехать домой в день своих именин. Нарочным из Полтавы он предупредил уже о своем прибытии.

К Васильевке подъехали только к вечеру. Стало безотчетно грустно при виде давно покинутых мест. Деревья в прилегающей к Васильевке роще одни разрослись, другие были вырублены. Гоголь остановил возницу и отправился один по стежке позади церкви, ведущей к дому, по которой когда-то любил ходить.

Запыленный, в. дорожном плаще, Гоголь вошел в дом. Мать, сестры и несколько соседей встретили его в гостиной. Мария Ивановна обняла сына и расплакалась. Как он переменился! Еще больше похудел со времени их последней встречи в Москве. Грустный, задумчивый взгляд, какая-то напряженная сдержанность, строгость огорчили ее. Сама Мария Ивановна мало изменилась. Без малейшей седины, с румяными щеками и чуть заметными усиками над верхней губой. В ней чувствовались жизненная энергия, бодрость, добродушие. Сестры во многом изменились. Это были уже не те наивные, неуклюжие девочки, которых он оставил, а взрослые барышни, немного кокетливые, самолюбивые, по-провинциальному конфузливые. Они робко подошли к старшему брату и поцеловали ему руку.

Умывшись после дороги, Гоголь сел за именинный стол. Разговор не вязался. Слишком много прошло времени с момента разлуки, слишком много было пережито. На вопросы о его поездке в Иерусалим он неохотно отвечал:

— Можете прочесть «Путешествие в Иерусалим» Норова, Там все описано!

Наступило молчание. Именинный вечер явно не удался. Никоша говорил неохотно, поучительно, словно позабыв те веселые анекдоты и шутки, которыми раньше он так смешил домашних.

Поместился он теперь не в самом доме, а во флигеле направо от него. Это было низенькое продолговатое строение с крытой галереей, выходившей на двор. Из сеней был вход в просторную комнату, а отсюда в гостиную, Кабинет был расположен в другом конце флигеля и имел особый выход в сад. Здесь больше всего и проводил времени Гоголь, являясь домой только к обеду и вечернему чаю. В кабинете стояла простая деревянная кровать. Рабочий стол помещался между печью и кроватью у забитой лишней двери. Это была конторка на высоких ножках из грушевого дерева, с косой доской, обитой кожей. По стенам висели старинные литографии — портреты Екатерины, Потемкина и Зубова и английские гравюры, изображавшие рыночные и рыбачьи сцены.

Гоголь вставал рано. В воскресные дни он по утрам ходил в церковь, а в будни принимался за работу. Напившись кофе, он до обеда гулял.

На конторке лежали в беспорядке листки бумаги, испещренные неровными каракулями. Когда ему не писалось, он нацарапывал на них какие-то фигуры, чаще всего готические соборы и колокольни. Гоголь вновь обратился к своей поэме. Он понял свою ошибку. Не его делом было выступать со словом проповеди. Он еще не готов сам для этого. В живых образах поэмы он покажет то, о чем не сумел просто и ясно сказать, в своих письмах. «Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого свойства, — напряженно думал Гоголь. — У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности…» Он напишет теперь книгу, в которой будет пахнуть Русью. «Предмет у меня всегда был один и тот же: предмет у меня был — жизнь, а ни что другое».

Эти мысли придавали ему уверенность. Из неясного тумана возникал давно привычный ему образ Чичикова, увертливого, льстивого, жуликовато-предприимчивого. Он должен измениться под тяжестью испытаний, приложить свою энергию к доброму и полезному делу. Гоголь вспомнил про своего хорошего знакомца Нащокина, близкого друга Пушкина. Добрейший и безвольнейший Павел Воинович, один из первых московских богачей, теперь вконец разорился.

Ему не на что стало жить после всяких нелепых затей и причуд, на которые он растратил свое состояние. Вот тоже живой образ, который надо включить в свою поэму, показать путь его перерождения.

А другой его знакомец — умный и умелый делец Бенардаки! Вот человек, который сумел совместить в себе понимание новых требований времени с исконными основами русской жизни! Да, всех их надо вывести в поэме, но так, чтобы это были не личности, а образы, которые всякий узнал бы и запомнил.

Герои поэмы снова приблизились к нему. Он видел их лица, их походку, их одежду, их манеру держать себя. Правда, ему надо снова познакомиться с Россией: многое он забыл, многое изменилось. Следует еще поездить, своротить с дороги внутрь Руси, чтобы освежить свою память и набраться нужных материалов! Надо спешить, здоровье его шатко, может быть, уже немного дней определено ему свыше.

Гоголь тревожно задумался. Достал лист чистой бумаги и сел писать письмо Жуковскому, который, как никто, поймет его состояние. «Что можем выдумать теперь для нашего земного благосостояния или обеспечения себя, или обеспечения близких нам, — писал он Жуковскому, — когда все неверно и непрочно и за завтрашний день нельзя ручаться?.. Дело в том, остались ли мы сами верны прекрасному до конца дней наших, умели ли возлюбить его так, чтобы не смутиться ничем, вокруг нас происходящим, и чтобы петь ему безустанно песнь даже в ту минуту, когда бы валился мир и все земное разрушалось. Умереть с пеньем на устах — едва ли не таков же неотразимый долг для поэта, как для воина умереть с оружьем в руках».