Владимир Муравьев - Карамзин

Дмитриев описывает китайские домики Царского Села с внешней, так сказать, стороны, и поэтому создается впечатление, что и сама обстановка и жизнь в них должны иметь специфический казенный колорит. Однако это не совсем так: петербуржец, привычный к наемным квартирам и считающий более выгодным и спокойным снимать, нежели иметь собственный дом, вообще не ощущал там никакой казенности, москвич Карамзин тоже почти всю жизнь жил на квартирах, поэтому на этой даче чувствовал себя вполне уютно.

Карамзину нравится Царское Село и в том числе по историческим воспоминаниям. «Царское Село есть прекрасное место и, без сомнения, лучшее вокруг Петербурга, — пишет Карамзин брату. — Здесь все напоминает Екатерину. Как переменились времена и обстоятельства! Часто в задумчивости смотрю на памятники Чесмы и Кагула».

Карамзин с женой — постоянные гости на обедах и балах в Павловске. Император оказывает ему вежливое внимание; однажды «призвал к себе» и говорил с ним, по словам Карамзина, «весьма милостиво о вещах обыкновенных», при встречах на прогулках останавливался, «чтобы сказать несколько приятных слов», дважды Карамзин был приглашен к императору на обед. «Ласка двора к нам необыкновенная», — подводит Карамзин итог в письме брату.

В Царском Селе Карамзина навещают Тургенев, Жуковский, Блудов и другие арзамасцы.

С первых же дней пребывания в Царском Селе частый гость у Карамзиных — лицеист Александр Пушкин. Уже 2 июня Карамзин сообщает Вяземскому, что его посещают «поэт Пушкин, историк Ломоносов», которые его «смешат добрым своим простосердечием», при этом он добавляет: «Пушкин остроумен».

М. П. Погодин, слышавший воспоминания современников, рассказывает, что Пушкин каждый день после занятий прибегал к Карамзиным, «проводил у них вечера, рассказывал и шутил, заливаясь громким хохотом, но любил слушать Николая Михайловича и унимался, лишь только взглянет он строго или скажет слово Катерина Андреевна; он любил гулять с его семейством и играть с детьми; резвился, кривлялся, досаждая мамушке их, Марье Ивановне, которая беспрестанно на него кричала: „Да полноте, Александр Сергеевич, вы уроните, вы ушибете… что это такое, ни на что не похоже, перестаньте шалить!“ — и шалун унимался».

Незадолго до приезда Карамзина в Царское Село Пушкин получил письмо из Москвы от дяди Василия Львовича, в котором тот писал: «Николай Михайлович в начале мая отправляется в Царское Село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и, может быть, к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем». В это «мы» он, кажется, включал и Карамзина. Во всяком случае, когда к одному из павловских празднеств понадобилось написать стихи для кантаты в честь принца Оранского, Карамзин порекомендовал как автора Пушкина.

В 1830-е годы Пушкин рассказывал Погодину, что он присутствовал при том, когда Карамзин работал, и даже изобразил, какое у него в это время бывало «вытянутое лицо». Их разговоры в это лето касались и литературы, и современных событий. Сам Пушкин свое отношение к Николаю Карамзину характеризует как «сердечную привязанность».

Осенью 1816 года Пушкин в послании «К Жуковскому» писал о Карамзине:

Несмотря на внешнее благополучие, довольно скоро, всего неделю-две спустя, обнаружилось, что Карамзин по своим привычкам, образу жизни не вписывается в уклад, нравы и обычаи царскосельского общества. Придворная жизнь, состоящая из множества обязанностей и правил, жестко определенных и неуклонно выполняемых, требовала от человека, если он желал играть в ней какую-то роль, всего его времени, всех сил и помыслов. Карамзин же, занятый работой и заботами об издании «Истории…», не уделял должного, как полагали в Царском Селе, внимания выполнению придворных правил. Кому-то это представлялось заносчивостью, кто-то завидовал. А Карамзину просто не нужна была придворная карьера, и что в глазах окружающих почиталось удачей и счастьем, для него не имело никакой цены. «Мое положение могло бы восхитить молодого человека, а я уже стар и мрачен духом: цветы мало веселят меня», — пишет он Дмитриеву в одном письме, а в другом замечает: «Я не придворный! Историографу естественнее умереть на гряде капустной, им обработанной, нежели на пороге дворца, где я не глупее, но и не умнее других». Его настроение приобретает меланхолический оттенок. «А доволен ли я? — повторяет он вопрос Дмитриева и отвечает: — По крайней мере, не собою; не совсем доволен и другими»; «не каюсь, что приехал сюда; надеюсь, что не буду каяться и возвратясь в дом Кокошкина» (последнее место жительства Карамзина в Москве на Арбатской площади. — В. М.). В письме Малиновскому от 4 июля, изобразив свою «единообразную» жизнь: обеды в Павловске, встречи с императором на прогулках, редкие приезды друзей из Петербурга, не очень задающуюся работу («пишу кое-как»), Карамзин говорит: «Москва у меня в сердце; я доволен здешним пребыванием, но помышляю возвратиться, и решительно, в половине или исходе августа. Кажется, что мне лучше провести остаток жизни там же, где я провел молодость, в любви семейственной и дружеской».

В июле в Москве умер И. В. Лопухин, о чем Карамзину сообщил Дмитриев, в тот же день в Царском Селе узнали о кончине Г. Р. Державина. 18 июля Карамзин пишет Дмитриеву из Царского Села: «Ты с грустию писал ко мне о смерти нищелюбивого И. В. Лопухина, моего старинного благоприятеля, а я с грустию же пишу к тебе о кончине Г. Р. Державина. В один день узнали мы о той и другой. Меня кольнуло в сердце. Естественно вспоминать об усопших только добром. Наш Пиндар готовился дать сельский пир друзьям своим и пал в могилу, которая часто бывала рифмою в его стихах! До сей минуты не знаю никаких подробностей. Здесь мало занимаются мертвыми. В воскресенье мы обедали в Павловске — никто не сказал мне ни слова о смерти знаменитого поэта!»

Взаимоотношения с обитателями китайских домиков становятся все прохладнее. «Если не могу, то и не хочу нравиться людям, — пишет Карамзин Дмитриеву в сентябре. — Здесь многие перестали быть ласковы со мною: у того я не был с визитом, другому не сказал учтивости и проч., иной считает меня даже гордецом, хотя я в душе ниже травы». А 2 августа он уже не может скрыть тоски и жалуется Малиновскому: «Не могу изобразить Вам, как мне бывает тяжело и грустно. Чувствую, что я не создан для здешней жизни и что мне оставалось бы только доживать век свой в уединении, с вами, моими немногими друзьями московскими. Может быть, я сделал ошибку; да будет воля Божия! хотелось бы поговорить с Вами: обо всем не напишешь…»