Владимир Муравьев - Карамзин

(Речь идет о Никите Муравьеве и князе Илье Долгоруком. — В. М.)

Молодым якобинцам, по мере того как в их сердца все глубже входила «мятежная наука», теория ненасильственных преобразований, развиваемая Карамзиным, представлялась не только ошибочной, но и злонамеренной. Менялось и отношение к самому Карамзину. Н. И. Тургенев пишет о своей «антипатии» и «неприязни» к нему; Никита Муравьев, перечитывая его сочинения, замечает: «Так глупо, что нет и возражений», «неправда», «дурак».

Из муравьевско-тургеневского кружка вышел ряд эпиграмм на Карамзина. Скорее всего, это было коллективное творчество, тем более что все они представляют вариации на одну тему. О принадлежности эпиграмм именно этому кружку говорит использование в одной из них слова «хам». Это слово по отношению к людям дворянского, аристократического круга в среде своих друзей-единомышленников было введено в употребление Николаем Тургеневым. Он использовал его в значении человека — раба по духу, вне зависимости от того, к какому сословию он принадлежит. В этом смысле и употреблено это слово в одной из эпиграмм, всего же их известно три.

Автором второй эпиграммы М. И. Муравьев-Апостол в воспоминаниях, написанных в старости, назвал Пушкина, но эту версию никто не поддержал. Последняя же эпиграмма упорно приписывалась Пушкину. Сам Пушкин отрицал авторство; в заметке об «Истории…» и реакции на ее выход он говорит: «Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм; это не лучшая черта моей жизни». Не считал Пушкина ее автором и Вяземский. Пушкинского автографа эпиграммы не существует.

Понимая психологию неофитов и адептов, Карамзин пытается сгладить отношения, просит лишь одного: признать право каждого на собственное мнение.

«Нередко случалось мне слышать, — говорил Стурдза, — упреки „Истории“ Карамзина и за то, что автор вывел из творения своего неверные и односторонние заключения. Некто, ревностный чтитель бессмертного его труда, однажды при мне выразил ему самому это замечание. Карамзин ответил на сие вопросом: „Вы, может быть, правы; но скажите, какое впечатление производит на вас моя ‘История’? Если оно не согласно с моим мнением, то в этом я не вижу беды. Добросовестный труд повествователя не теряет своего достоинства потому только, что читатели его, узнав с точностию события, разногласят с ним в выводах. Лишь бы картина была верна — пусть смотрят на нее с различных точек“».

Карамзин объясняет наиболее близкому ему из «молодых друзей» — Вяземскому — свои взгляды, но при этом не настаивает на том, чтобы тот думал так же: «Впрочем, не мешаю другим мыслить иначе. Один умный человек сказал: „Я не люблю молодых людей, которые не любят вольности; но не люблю и пожилых людей, которые любят вольность“. Если он сказал не бессмыслицу, то вы должны любить меня, а я вас. Потомство увидит, что лучше или что было лучше для России. Для меня, старика, приятнее идти в комедию, нежели в залу Национального собрания или в камеру депутатов, хотя я в душе республиканец, и таким умру».

Иногда он позволял себе подтрунить над верой молодых в политическую экономию, как в Священное Писание. «Эта наука, — говорил он, — смесь истин, известных каждому, и предположений весьма гипотетических». Ссылался на собственный опыт: «Если поживете лет сорок, многое увидите и меня вспомните». Но, как правило, встречал нежелание слышать и однажды в разговоре с Вяземским сказал поразившую того и записанную им фразу: «Он же (то есть Карамзин. — В. М.) говорил, что те, которые у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и лимфе». Карамзин, как психолог, уже тогда увидел в тогдашних либералах будущих диктаторов.

Члены тайного общества и вовлеченная в сферу их влияния молодежь бравировали радикализмом. «Петербург был полон людей, велегласно проповедующих правила, которые прямо вели к истреблению монархической власти», — говорит об этом времени Ф. Ф. Вигель. По обычаю времени, настроения и программа радикалов излагались стихами. Особенно популярным было тогда четверостишие, заимствованное из французской песенки эпохи революции:

Кстати, это четверостишие также приписывается Пушкину, в одних собраниях сочинений оно включается в раздел несомненных пушкинских текстов, в других — в «приписываемое Пушкину».

«Молодые друзья» все более отдалялись от Карамзина.

23 марта 1820 года Екатерина Андреевна пишет Вяземскому: «Г-н Тургенев, Александр, отправился в Москву вместе со своим братом Сергеем. Последний, очевидно, не очень-то ценил общество моего мужа, поскольку, отправляясь в Константинополь на неопределенное время, он даже не дал себе труда зайти попрощаться. Кто знает, дорогой князь Петр, кто знает, может быть, наступит время, когда, живя в одном городе, вы уж не захотите с нами встречаться, ибо для вас, либералов, не свойственно быть еще и терпимыми. Следует иметь те же взгляды, а без этого нельзя не только любить друг друга, но даже встречаться». Карамзин к этому письму сделал приписку: «Обнимаю вас, любезнейшие друзья, прочитав не без улыбки, что пишет к вам жена о либеральных, которые не либеральны даже в разговорах».

2 апреля 1820 года императору Александру управляющим Министерством внутренних дел графом В. П. Кочубеем было представлено письмо В. Н. Каразина, бывшего правителя дел главного правления училищ, лично известного царю, в котором автор предлагал меры для прекращения вольнодумства. В числе главных причин распространения антиправительственных настроений в обществе он называл стихи и эпиграммы Пушкина. Император приказал произвести расследование и наказать автора эпиграмм. В городе распространился слух, что Пушкина велено отправить в ссылку в Сибирь или заключить в Соловецком монастыре.