Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

Спускаюсь вниз — сначала по лестнице, потом — по узкой улочке через крошечное «наместье» (так здесь называют площадь) снова в лабиринт улочек, где каждый дом, наверное, видел еще чешских королей. У окон мирно устроились люди и поглядывают на прохожих, как глядели, должно быть, их предки много лет назад.

Карлов мост отдан теперь одним пешеходам. Через защищенные когда-то грозными башнями ворота, мимо нарядных статуй не громыхают больше повозки, а авто и трамвай сюда не пустили. Можно спокойно стать посреди дороги и рассматривать себе резные изображения горожан на городских воротах.

И снова улочки — здесь чуть пошире, чем на том берегу. Солнце скрылось за горой, свет чуть зыбкий, будто улицу залила прозрачная светлая волна. Это настал мой любимый час.

А вот и современный центр. Большие многоэтажные дома — то похожие на любой другой большой город, в стиле «конца века», то с завитками и пышными украшениями барокко, а то — и со стрельчатыми готическими окнами. Некоторые улицы сравнительно широкие и совсем прямые. На большой площади Старого Места вокруг ратуши плечом к плечу, словно солдаты, стоят старинные дома. Здесь и целый музей автомобилей. За день они набегали свое и стали на отдых. Как всегда, целая толпа ожидает, когда начнут бить знаменитые куранты Пражской ратуши.

Дальше. На улицах громыхает трамвай, и спешат куда-то потоки людей.

Стойте! Вон он опять, мой старый знакомый с длинным-предлинным шестом!

Но как он помолодел! Это вполне современный юноша в коричневой куртке по теперешней моде, с молодой порослью бороды и, конечно, без головного убора. Под мышкой, кажется, папка — может быть, учится?

Фонарщик идет, то и дело пересекая наискосок узкую мостовую, от столба к столбу. Знакомым мне с детства движением вскидывает свой шест — и один за другим загораются над пражской улицей голубоватые шары газовых фонарей.

Москва, январь 1967 — август 1969 г.

На садовой скамейке в спокойных, даже чуть печальных позах сидят дамы — полная брюнетка, рядом — красивая, седая, с утомленным лицом. Потом — черненькая девочка с бантом-пропеллером в некоротких стриженых волосах. Она вся напряглась, вытаращила глаза, сжала на коленях руки. И дальше — худощавая, строгая женщина с ожерельем из белых бус. Все дамы и даже девочка — в пальто, хотя у девочки, конечно, пальто нараспашку.

А вот мужчины — в сугубо летних белых толстовках [34] Толстовка — широкая блуза в складках с поясом (по имени Л. Н. Толстого, носившего такую блузу). . Как водилось в те времена, они замыкают группу с двух сторон. Места на скамейке не осталось; пожилые кавалеры присели на ее спинку и несколько возвышаются. Слева — полный, с бритой головой и маленькими темными усиками только под носом, очень похожий на сидящую рядом даму. Справа — худощавый, с пышными, расчесанными на косой пробор седыми волосами.

Позади — добротная бревенчатая дача. Хорошо видны затейливые перила и столбики террасы, высокие окна с полукруглыми завершениями и наличниками в стиле не то «рюс», не то «модерн», какие любили в конце прошлого и начале нынешнего века.

Нет, это не их дом.

Это — дача в Быкове, на которой все они жили вместе в памятное мне лето 1926 года.

Конечно, дачу снимали для девочки, для моей кузины Жени. Но не только для нее. Не в меньшей мере, пожалуй, — и для двух дам, что сидят по бокам девочки: они были самые больные женщины в нашей семье. Считалось, что каждый прожитый ими день — уже большое достижение.

А третью даму — Фаину Мойсеевну — я помню всегда веселой хохотушкой, подвижной и милой, всю жизнь посвятившей двум своим подругам. Бритый мужчина рядом — это ее брат, Эммануил Мойсеевич Бриф. Про него нам, детям, старшие любили рассказывать один и тот же неувядаемый анекдот. Явившись на почту где-то в Германии, он спросил письмо до востребования. А так как сама фамилия «Бриф» и значит по-немецки «письмо», то почтовый служащий резонно спросил:

— А как ваша фамилия?

— Бриф, — последовал ответ.

— Я понимаю, господин, вам нужно письмо. Но как ваша фамилия?

— Я же вам говорю: Бриф.

Когда служащий наконец понял, что его клиент носит фамилию «Письмо», он, говорят, созвал сидевших по соседству сослуживцев и, указывая на ни в чем не повинного Эммануила Мойсеевича, давясь со смеха, проговорил:

— Бите: зайн наме ист Бриф!!! [35] Пожалуйста: его фамилия — Письмо!!! (нем.).

Красивая женщина — жена Эммануила Мойсеевича — Берта Семеновна. Строгая, в ожерелье — Наталья Владимировна, жена моего дяди Кости (Константина Исааковича), седой мужчина — это он. Женя, или, как мы, дети, ее звали, Джека, — их приемная дочь.

Такими я помню эти две семьи, дружившие между собой в дни моего детства.

Помню и семейное предание о том, что некогда все было не так, а (если можно так выразиться) совсем даже наоборот.

Нет, не в смысле дружбы: ссор здесь, кажется, никогда не было. Но лет за пятнадцать — двадцать до того Берта Семеновна была замужем за дядей Костей. У них, как говорили, был и сын Анатолий, рано умерший.

Потом Берта Семеновна отправилась лечиться в Швейцарию. В Давосе она познакомилась с Наталией Владимировной Добровольской — такой же русской пациенткой швейцарских врачей — и с другом ее сердца, молодым инженером-нефтяником Эммануилом Мойсеевичем Брифом, по рождению тоже крымчанином, как и Берта Семеновна. Вскоре туда приехал и дядя Костя навестить жену.

Кажется, из Швейцарии уехали уже две семьи совсем иного состава: дядя Костя с Наталией Владимировной, Берта Семеновна — с Эммануилом Мойсеевичем. Видимо, обошлось без семейных драм, и обе эти пары до конца дней своих сохранили самую тесную дружбу. Вот даже на даче жили вместе.

Хотя я всю жизнь называл Берту Семеновну тетей Бетей, естественно, я больше знал семью моего дяди, чем Брифов. И с малых лет меня поражали наполнявшие этот дом нежная любовь и глубокая дружба дяди и тети — и через пятнадцать, и через двадцать, и через двадцать пять лет после их брака (впрочем, наверное, надо говорить не «брака», а «совместной жизни» — кажется, их брак никогда не был зарегистрирован). Не помню, чтобы они когда-нибудь ссорились. Каждая свободная минута использовалась для разговоров или каких-либо общих дел. Часто по вечерам, придя к Джеке, я заставал «дядьку» или «тетушку» (так я их называл сначала в шутку, а потом уж и не мог иначе) за партией в хальму [36] Хальма — игра. Доска для хальмы представляет собой квадрат размером 16 на 16 клеток. Если играют двое партнеров, то каждый игрок в начале игры размещает свои фишки на определенных клетках, называемых «домом». У игроков имеется по 19 одинаковых фишек, цвет которых у соперников разный. Один из домов размещается в левом верхнем углу доски, а другой — в правом нижнем углу. Задача игрока состоит в том, чтобы занять дом противника. Выигрывает тот, кто первым переместит свои фишки в дом соперника. Разрешается делать ходы двух типов: 1) «шаг» — это ход, подобный ходу короля в шахматах, на любую из восьми соседних клеток; 2) «прыжок» — это скачок через фишку, как в обычной игре в шашки, с той лишь разницей, что его можно делать в любом направлении, а не только по диагонали. Играющие ходят по очереди, перемещая на доске при каждом ходе только одну фишку. .