Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

Кацивели, сентябрь 1968 г.

Иона, понимаете, включила в эту библиографию поголовно всех, кто когда-нибудь писал в «Правде» о быте рабочих! Даже не задумалась, к чему это может привести. Какая безответственность! Там оказались и Зиновьев, и Ларин…

— Она, Соломон Ильич, наивно думала, что научная библиография должна быть возможно полной. А почему, кстати, вас смущает Ларин? Он-то никогда не был репрессирован и даже похоронен в Кремлевской стене…

Признаться, я не думал, что мне доведется вступиться за дядю Мику, хотя бы и так. До сих пор я знал, что это он вступался, когда только мог, за всех, кого считал невиновными.

Мне он запомнился прежде всего как человек с необъятными знаниями, с колоссальной памятью, удерживавшей и большое и малое.

— Мика, помнишь, откуда это: «И на вырученные деньги покупали себе кеньги?» — звонил ему в свободную минуту мой отец. Не помню, что сказал на это дядя Мика, но, конечно, вполне удовлетворил папу. Иначе и не бывало.

В старом-престаром «Огоньке» прочел я однажды, что на первую (самую первую!) викторину наиболее полные ответы прислал член ВЦИК Михаил Александрович Ларин. Кое-кто и теперь не забыл, что викторина — это была игра, в которой требовалось ответить на множество вопросов из самых различных сфер (первоначально — науки и культуры). И, конечно, дядя Мика оказался здесь вне конкуренции.

Тогда я не задумывался, почему у члена ВЦИК находилось время отвечать на викторину. Теперь понимаю, что Ларин был уже «не удел» и все его должности являлись по существу лишь почетной отставкой.

О прежней его жизни я знаю, конечно, из рассказов старших родственников.

Михаил Александрович Лурье по женской линии тоже был из Гранатов. Его мать Фейга — родная сестра бабушки Фридерики Наумовны — заболела в период беременности страшной болезнью — атрофией всех мышц и была брошена мужем (который, как потом говорили, сделал в Петербурге блестящую карьеру) и вскоре умерла. Сын, который еще в утробе матери заболел той же болезнью, рос в семье тетки Фридерики. С юных лет, как и его двоюродные братья, мои дяди, Мика ушел в революционное движение и сменил фамилию на партийную кличку «Юрий Ларин». «Нелегальная», как тогда говорили, деятельность была для него тем труднее, что врожденная атрофия мышц прогрессировала год за годом и все более затрудняла его движения.

Мне дядя Мика запомнился высоким, тощим человеком, который мог, правда рывком, встать, даже немного ходить, но голову держал всегда опущенной, руки у него висели как плети, телефонную трубку он брал двумя руками, подносил к уху с видимым усилием. Лицо его было как-то странно сведено, губы перекошены, речь неясная — я, например, не сразу привык его понимать. Только глаза — умные и добрые, прекрасные глаза одни жили в этом человеке полной жизнью, часто играли в них веселые искорки, особенно когда дядя Мика говорил с нами, детьми. Была у него красавица жена и (мне казалось — еще красивее) дочь Нюся. Тогда я не знал, что она приемная.

Может быть, этот озорной блеск дяди Мишиных глаз помогал мне верить рассказам взрослых, что в юности переправлял он через границу «нелегальщину» (в том числе «Искру»), не раз бежал из тюрем, из ссылки, как-то проехал, скрючившись под скамейкой пароходной каюты, несколько суток, не замеченный жандармами; пересаживаясь с поезда на поезд, добрался до Москвы и какое-то время скрывался в квартире моих родителей. Мама очень образно рассказывала, как она испугалась, открыв дверь, за которой даже не стоял, а лежал уже дядя Мика, и еще больше — когда у него хлынула горлом кровь, а папы не было дома. И мне показалось, что в молодости этот немощный теперь человек был совсем другим. Воображение рисовало страдающего Овода [44] Овод — персонаж одноименного романа (1897) Э. Л. Войнич. .

Но большая фотография из семейного альбома говорила иное. На фоне роскошного тропического сада с колоннами, беседкой и вязами (разумеется, нарисованного на «заднике», какой имел каждый провинциальный фотограф) — принаряженная, благополучная мещанская семья. Сидят, конечно, старшие мужчины — в бамбуковых креслах дедушка Исаак Григорьевич и отец в «штатском», на бамбуковых же табуреточках — дядя Костя в студенческой тужурке, дядя Миша — в мундире технического училища. За их спинами стоят дядя Женя в гимназическом кителе, тетя Лида. Бабушка Фридерика Наумовна в пышной черной шелковой кофте тоже стоит, опершись на спинку кресла своего супруга и повелителя. Такова была тогдашняя манера сниматься, но все знали, что подлинной хозяйкой дома была как раз бабушка. Между бабушкой и тетей Лидой стоит высокий, тощий, с черным ежиком волос дядя Мика. Так же странно перекошено лицо, и кажется, трудно ему держать голову, хоть ее и подпирает тугой крахмальный воротничок; глухой черный сюртук висит на нем, как на вешалке, рукава как будто пустые, в глазах — никакого озорства, они — спокойные, задумчивые. Есть в них что-то от газели. Это явно очень болезненный юноша — и опять с трудом верится, что он революционер, подпольщик.

А в двадцатых годах, когда он как будто достиг недосягаемых высот, был членом ВЦИК, жил и позже в «Метрополе», внешний его облик был еще гораздо скромнее. Не только сюртука с крахмальным воротником — и пиджака с галстуком никогда на нем не бывало. Видавшая виды кепка (он, как и Ленин, оттягивал ее назад), темная толстовка, летом — косоворотка — вот обычный его костюм.

Этот неизменно больной человек отнюдь не заботился маниакально о своем здоровье. Совсем не был мрачен. Напротив, на редкость обаятелен в своем кругу. Это бывал какой-то фейерверк остроумия, неистощимая изобретательность в играх и маленьких «розыгрышах», которые он очень любил.

Повторяю, я знал его уже «на покое», большей частью — в кругу семьи и вообще родных, очень внимательного к детям. Но это внимание легко переходило в настороженность, такое было время.

— Гриша, Витя учится в меньшевистской школе. (Это при мне — отцу). Вчера он сказал… (не помню уже что).

И мне казалось, что с моим глубоко беспартийным отцом дядя Мика был гораздо ближе, чем с дядями Костей и Женей, с которыми его как будто должно было связывать общее революционное прошлое. Явно недолюбливал он меньшевиков, даже если это были двоюродные братья. И все же, когда только мог, употреблял все оставшееся свое влияние, чтобы хоть как-то смягчить их участь.

В стране шла «культурная революция», и лозунг «Грамотный, обучи неграмотного» был очень популярен. Мне, ученику пятого класса (по теперешнему счету — тогда были группы), доверили организацию кружка ликбеза.

При большой ретивости у меня не было никакого опыта и (как, впрочем, и позже) никакого такта. Как-то я явился агитировать посещать занятия, как теперь помню, очень симпатичную молодую женщину как раз в тот вечер, когда у нее были гости, — и это меня не остановило. В подтрунивании гостей я увидел даже поддержку! Кончилось, конечно, скандалом. Может быть, эта женщина из-за меня так и осталась неграмотной до самой смерти. Когда я рассказал про это посещение дяде Мике, возмущаясь «несознательностью» женщины, он заливисто смеялся, потом объяснил мне всю неправильность моего поведения. И, как я потом узнал, приводил этот пример плохой организации важного дела, которое нельзя поручать детям.