Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

— Можешь выбрать любую книгу вон из тех — это тебе подарок на рождение.

Так появились у меня, например, Матьез и Тарле.

Товий Борисович был философ и, как я понял позже, идеалист.

— Это Гегель, — говорил Боря о незнакомом портрете на стене. — Он оказал на папу большое влияние.

Для нас, мальчишек, конечно, из этого ничего не следовало.

А в столовой висел портрет бабушки Зели в широкополой шляпе (мода начала века) — ее многие из нас знали. Из книг тут были история и кое-какая беллетристика.

Но я, кажется, увлекся — ведь хотел просто рассказать о том, как мил был мне этот дом. Словом, Гейликманы принадлежали к небогатой, как принято говорить — демократической, интеллигенции, и квартира их была в этом отношении типична. Здесь можно было и работать, и отдыхать — о разумном сочетании того и другого пеклась тетя Беля. Борю я почти не помню без книжки в руках.

До сих пор в памяти сердца теплятся дни, проведенные здесь, на Подсосенском. Конечно, не только тот день, когда я так глупо повел себя с Сеней Тагером. Судьба подарила нам и много светлых дней, но среди них один как-то особенно запал в душу.

Решено было, что мы тоже будем встречать Новый год, как взрослые. Мы — это четверо мальчишек, связанных разными степенями родства: Боря, Лева Берлин и мы с братом Витей. Боря с Левой двоюродные, мы — им обоим троюродные братья. Витя — самый старший, Боря — на два года моложе его, Лева — еще немного моложе, я — самый маленький в этой компании — на четыре года моложе Вити и года на полтора моложе Левы. Короче, мне было лет восемь, а сколько другим — сосчитать нетрудно.

Взрослым, наверное, показалось забавным и удобным, уходя, вот так пристроить мальчишек в пустой квартире, чтобы они не отсвечивали в других местах. Нам были заготовлены сласти, орехи, какое-то сладкое питье — вероятно, ситро, что так любят дети. Но мы недолго задержались в столовой, где чинно сидели за большим столом и Витя развлекал нас, младших, рассказом о том, как он, страдая одышкой, может долго бороться и в своей группе (тогда были не классы, а группы) отнюдь не последний силач.

Скоро перешли в детскую, где для всех были приготовлены заботливой теткиной рукой постели, забрались под одеяла — и тут началось самое интересное. Мы стали читать вслух взятый с полки томик Мопассана. Читали по очереди, как-то больше, мне кажется, Боря. Наверное, прочли несколько рассказов, но запомнились два: «Хозяйка» и «Рука». На меня «Хозяйка», естественно, не произвела тогда большого впечатления. Но сила искусства такова, что описание великолепия жирной госпожи Кергаран, и притягательности смятой постели, и этой манеры хозяйки говорить: «Ах, каналья-каналья!» — все же отложились где-то в уголке памяти.

Другое дело — «Рука». Было в этом рассказе что-то захватывающее, какая-то ужасная (в полном смысле этого слова) прелесть. Верхний свет мы давно потушили, и от абажура настольной лампы (помнится, бронзового с цветными стеклянными бусами) по стенам и потолку побежали причудливые тени. Казалось — уж не Рука ли это мечется по комнате? Мне стало страшно, но оторваться от слышанного не было возможности; скрывая свой сладкий ужас от остальной компании, я сжался в комок под одеялом и молчал. Странно, но из этого рассказа, так глубоко поразившего меня, не запомнилось ни одного выражения, кроме «наутро мне принесли эту руку», от которого застывала кровь. А старшие обсуждали прочитанное. Как всегда, осведомленнее всех оказался Боря, рассказавший, что, думается, враг задушил героя другой рукой. «Такой же сухой», — сказал он, и я ясно увидел вдруг обе эти ужасные руки.

Не помню, как я заснул, дождался ли кто-нибудь из нас сакраментального двенадцатого часа. Проснулся от вспыхнувшего света и увидел Товия Борисовича, зашедшего, видимо, посмотреть, как спят дети.

— Спи-спи, — сказал он и погасил свет. Он был тогда еще не старый и очень красивый.

Так наш первый Новый год был озарен высоким искусством (хоть лично для меня это было и рановато), но главное — родственно-дружественной теплотой, очарованием старого московского интеллигентского дома с его скромным уютом, заботливой и разумной нежностью к детям.

С тех пор прошло больше семидесяти лет, и еще много раз встречали мы вместе с Борей Новый год — то у нас, то у него, но и будучи взрослыми, недавние мальчишки любили вспоминать тот первый, ничем не омраченный праздник. А, кажется, совсем недавно я узнал, что Боря говорил своей жене Наташе, что в детстве это был лучший его Новый год. И мой тоже.

Мозжинка — Москва, февраль 1980 г.

Проходил я по улице Горького, где теперь уже редко бываю. Здесь нет большой стройки. Дома, если не считать относительно нового здания клуба писателей, все те же, что были и полвека тому назад. Но вдруг я отчетливо почувствовал, что облик улицы уже не тот. Нет, здесь ничего не построили. Снесли длинный желтый глухой каменный забор, и только. Тот самый забор, в который я, бывало, на строевых занятиях все заезжал штыком по команде «Длинным коли!». От забора откалывались куски штукатурки, за что мне неукоснительно делали внушение, а я оправдывался желанием натренироваться в максимально длинном уколе.

С улицы виден теперь импозантный барский дом начала прошлого столетия — двухэтажный, с мезонином и балконом. Конечно, желтый, с фронтоном и белыми пилястрами. Переходы на уровне второго этажа соединяют главное здание с крыльями, которые торцами выходят на улицу.

Милый старый дом когда-то ведь был новым и немало украшал улицу только что начавшей подыматься после французского разорения Москвы. Конечно, и тогда не закрывал вида глухой забор. Была какая-нибудь красивая решетка — сквозь нее прохожие любовались домом, а хозяева с балкона поглядывали, что делается на улице.

Забор появился, должно быть, тогда, когда здесь открылась гимназия Алелековой, в которой, как я позже узнал, короткое время училась Марина Цветаева.

Лет через пятнадцать после Цветаевой и совсем не короткое время в этом доме учился я. Понятно, уже не в гимназии. Здесь была тогда 48-я единая трудовая школа имени Н. И. Бухарина Краснопресненского района. Однако от алелековской гимназии оставалось еще кое-что. То мы видели эту фамилию оттиснутой на старых библиотечных книгах. То в самой наружности некоторых учителей ясно проступали черты педагогов старой гимназии. Чего стоила, например, Александра Адольфовна Штраус — высокая, прямая, с короной седоватых волос, собранных в пучок на макушке, как носили еще в начале века! И сама Кириена Константиновна Алелекова года два учила нас немецкому языку. Это была маленькая беленькая старушка очень кроткого нрава. Ничто в ней не обличало ни бывшей начальницы гимназии, ни татарской крови, о которой говорила ее фамилия.