Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

Тогда мы все жили этим — вся страна. По крайней мере, у меня осталось от тех лет именно это впечатление.

Причудливо переплетающиеся цифры 5 и 4 (причем пятерка была как бы повержена, а четверка победно возвышалась) были повсюду: на страницах газет, на плакатах, на значках, на чернильных приборах, на тарелках и чашках, на обертках конфет. Впрочем, последних попадалось маловато: не только со сладостями, но вообще с едой было плохо. Но все (по крайней мере, в Москве) относились к этому не трагично, а скорее иронически. Вспоминается карикатура в каком-то журнале: «Лишние вопросы». Среди них: «Вы выходите?» — человеку, уже шагающему с подножки трамвая, и «Масло есть?» — в молочном магазине. Все вокруг считали, что это временно, и готовы были бороться за пятилетку, потуже затянув пояса.

Все в стране делалось для одной цели — чтобы выполнить пятилетку в четыре года. Для этого и мы учились в техникуме. Не помню, к какой именно контрольной цифре мы относились, но факт, что среди показателей пятилетки, известных тогда всем и каждому, было и число выпускников средних технических учебных заведений. Стране до зарезу нужны были техники всех специальностей.

И вот я, толстощекий четырнадцатилетний коротышка, стал студентом техникума. Званием этим гордился страшно, хотя тетушка Наталия Владимировна и звала меня «пупсячий студент».

— Ты получишь диплом в семнадцать лет. Допустим, у тебя даже будут знания. Но ведь надо еще хоть немножко жизненного опыта! Сопляк ты будешь, а не техник! — говорил мне Борис Бройдо, муж старшей кузины Нины, которого я очень любил. В словах его было много правды, и может быть, еще удастся рассказать, как давался нам, ребятам, этот жизненный опыт.

Что же до знаний, то и здесь не все шло гладко. Первой своей серьезной жизненной цели я достиг сравнительно легко: не только был принят в химический техникум, но, кажется, «был замечен» на вступительных экзаменах. Во всяком случае, в первые же занятия моя фамилия была названа в числе тех, кто «хорошо знает химию», — ну как тут не загордиться! Но дальше дела пошли значительно хуже. Теперь, почти через сорок лет, я понимаю, что интересовался химией как учением о строении вещества, а не практическим применением этой науки. А техникум готовил как раз к практической, а не к теоретической работе. Похоже, что правы были мои учителя и родные, несколько настороженно относившиеся к моему выбору (нет, отговаривать меня никто и не пытался).

Наверное, смешно было смотреть на нас в лаборатории. Мальчишки и девчонки в халатах из разного тряпья, подпоясанных полотенцами, бегали от длинных столов к полкам с реактивами, стремясь получить в пробирках смесь почуднее цветом (то кроваво-красную, то кофе с молоком). Потом это выливалось на полотенце — в том, чтобы на нем красовались пятна всех цветов радуги, был особенный шик. О высоком своем призвании мы забыли: ведь мы были еще детьми — старшим лет по шестнадцати! Уже через несколько месяцев мы оставили техникум без реактивов, которые не так-то просто было в те годы доставать, и Жилин, узнав о наших «подвигах», как следует нас взбучил. Подошло и время зачетных задач. Многие выправились и сдавали хорошо, а я, как ни старался, все делал невпопад.

— Что же это ты, Рабинович! Ведь экзамены сдал хорошо, а задачки: первую — с третьего раза, вторую — с третьего! Как дальше будешь? — сказал наш младший преподаватель Андрей Воеводский. Обидно было это слышать, тем более от него. Наши молодые преподаватели были их тех, кто учился еще в школе на несколько лет старше нас. Мы их хорошо знали и любили — тем грустнее был этот разговор. Нет, качественный и особенно количественный анализ мне решительно не давались!

Все же первый курс я кончил и, пожалуй, даже нельзя сказать, что с грехом пополам. Мне даже, как успевающему студенту, дали литер для льготного проезда в Калугу.

Эта поездка была отмечена всеми чертами времени.

В маленьком городке Перемышле, недалеко от Калуги, была учительницей Костина теща. К ней я и уехал на каникулы.

Прежде всего надо было получить по карточкам и отпускному свидетельству продукты на целый месяц вперед. И вот навьюченный мешками с крупой и ржаной мукой (белой вперед не давали), я вышел из поезда в Калуге. Вещи сдал на хранение и отправился искать друзей Костиной тещи, Никольских, у которых должен был переночевать. Это оказался старорежимный провинциальный дом с большим садом, с налаженным хозяйством. Сами Никольские были в отъезде, но мне оказали поистине царский прием их дочки-близнецы чуть постарше меня.

— Пойдем для начала дернем малинки с молочком! — сказала Люся. К такому роскошному угощению я совершенно не привык.

Девочки рассказали о тех, к кому я ехал и кого еще мало знал. Они образованные, добрые, но совершенно бесхозяйственные. У людей корова кормит всю семью, а для них она оказалась обузой. И скоро мне предстояло убедиться, что девочки совершенно правы.

Спал я в отдельной комнате, как никогда еще в жизни.

В Перемышль из Калуги ходил автобус. Пока мы ехали, по обеим сторонам дороги были видны остановившиеся подводы, хозяева которых держали лошадей за морды, чтобы не понесли, — такой новинкой в тех местах был автомобиль. Если в Калуге я, изрядно попотев, перетащил свои вещи с вокзала к автобусу, то, сойдя в Перемышле, оказался перед неразрешимой задачей: как двигаться дальше. Спасительной камеры хранения тут не было. Попробовал переносить свои тюки поочередно метров на двадцать, но убедился, что так далеко не уйдешь, да еще не зная дороги. Пришлось нанять подводу буквально на последние деньги. Каково же было мое огорчение, когда оказалось, что проехать нужно было всего метров двести! Ловко меня надули!

Перемышль жил еще по старинке. Костина теща — Софья Иосифовна Меньшова — занимала вместе с родственниками верхний этаж большого деревянного дома, прежде принадлежавшего соборному протоиерею. Они пользовались и половиной сада. И действительно была корова Лыска. И пианино. И прекрасная библиотека (в основном — из приложений к «Ниве» [60] «Нива» — иллюстрированный еженедельный журнал «для семейного чтения», издававшийся в 1870–1918 гг. в Петербурге. Одно из самых распространенных в дореволюционной России периодических изданий, тираж которого к 1917 г. достиг 275 тыс. экземпляров. Популярности «Нивы» способствовал выпуск с 1891 г. в. качестве бесплатного приложения к журналу собраний сочинений русских писателей. ), на которую я и набросился.

Кружок местной интеллигенции — учителей, врачей — был довольно тесным. Ходили друг к другу в гости. Помню вечер у доктора Пятницкого, совсем чеховский — с крокетом в саду, спорами и флиртом старшей молодежи и даже со злым мальчиком. В народном доме ставили любительские спектакли — мне довелось видеть и пьесу о мироедах, угнетающих крестьян, и какой-то старинный водевиль. На старом городском валу мне показывали деревья, образовывавшие уже бульвар. Их насадил Василий Евдокимович Меньшов, тот самый, с которым я ежевечерне беседовал на пороге дома.