Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

Сладостные годы раскопок, наблюдений; новые находки «в поле» и в лаборатории, при обработке полевых материалов… Удача! Удача в полном смысле слова!

Но разве бывает бочка меда без ложки дегтя? Где вы такую видели?

И моя радость, конечно, оказалась не без горечи, о которой нельзя здесь умолчать. Собственно, этот деготь, эта горечь появились едва ли не с первых дней нашей работы. Еще не было даже приказа об экспедиции, как в музей зашел — якобы просто так, «на огонек» — Розенфельдт, рассказал, что в Кремле будет строительство (музейщики едва сдерживали улыбку — для них это была уже совсем не новость) и что они с Дубыниным решили не упускать такой жирный кусок.

Но, видимо, Рыбаков не очень полагался на них в научном плане и предпочел не вмешиваться. Как именно шла эта закулисная борьба, я не знаю, но думаю, что исход ее во многом зависел от Н. Н. Воронина, а Николай Николаевич, хоть и был тогда очень болен, проявил присущее ему благородство, твердо держался договоренности со мной, дал этому делу свое имя и доверил мне ведение работ и дальнейшую публикацию.

Все же Дубынину с Розенфельдтом удалось провести в экспедицию «своего» человека — Т. В. Равдину. Во всяком случае, она сразу заняла позицию блюстителя интересов Института археологии, а на самом деле — Розенфельдта и Дубынина — и неотступного надсмотрщика надо мной. Ее злая, тупая настойчивость чувствовалась каждый день, каждый час работы. За моей спиной все время стоял человек, который был рад нашим неудачам, будировал и тщательно доносил обо всех промахах. Но все это отлично совмещалось с обыкновеннейшим бабьим любопытством, жадностью к деньгам, к еде, стремлением делать во время работы свои личные дала. Она часто отпрашивалась (и я ее, конечно же, с удовольствием отпускал), но никогда не опаздывала к обеду в кремлевскую столовую. Всем ясно было, что руководство раскопом ей поручить нельзя, и поэтому Равдиной пришлось довольствоваться в экспедиции второстепенной ролью. Тем большую активность развила она после окончания работ, не останавливаясь перед подчисткой приготовленных для выставки чертежей. Чтобы покончить с этим неприятным сюжетом, скажу, что при научном отчете на заседании сектора разразился неприличный скандал, в котором и я вел себя отнюдь не лучшим образом: наговорил резкостей и сам выслушал их еще несравненно больше не только от Равдиной, но и от Соловьевой, и от Розенфельдта, и от Дубынина, и от Медведева.

— Во-от! — удовлетворенно и наставительно протянул Засурцев.

В «Советской археологии» это заседание отразилось целыми тремя статьями [155]. Воронин, как всегда рыцарски, подписал статью вместе со мной (статья была вполне корректной — я поостыл уже). Векслер нас поддержал, а Равдина ругала меня в лучших традициях 1930-х годов, когда противника, что называется, «лаяли» — обвиняли во всех смертных грехах.

Прошло больше двадцати лет, но до сих пор мне обидно, что не сдержался тогда, на заседании. А в журнал этот не дал с тех пор ни одной статьи — так обиделся на пропущенный равдинский мат. Журнал, впрочем, исправно выходил и выходит. Но на полке (и не у одного меня) стоит том «Материалы и исследования по археологии Москвы» — «Древности Московского Кремля», который мы с Н. Н. Ворониным выпустили почти десять лет спустя [156]. В нем статьи сотрудников экспедиции о раскопках в Москве, публикации их материалов и никаких резкостей. Никаких.

Москва — Мозжинка, апрель — май 1985 г.

Зто один из райских уголков Подмосковья. В большом лесу стоят дачи писателей. Здесь не увидишь тщательно распланированного участочка, где каждый квадратный метр возделан, засажен, ухожен. Просто порядочные куски леса, огороженные обычно высокими заборами; небольшие цветники чаще всего в глубине участка, у самой дачи. Улица обычно пустынна, прохожие здесь редки. Однако можно запросто повстречать прогуливающегося Тихонова или Пастернака. Нравы здесь несколько вольнее, чем, скажем, в самой Москве: к Тихонову проявляют не больше, а, пожалуй, меньше почтения, чем к Пастернаку или Чуковскому. Был как-то даже случай, что к надписи на калитке дачи известного ортодокса-критика Ермилова «Злая собака» добавили: «И беспринципная».

Жизнь сосредоточена внутри участков. Дачи не одинаковые, как это чаще всего бывает в поселках, строящихся кооперативами; они возведены индивидуально, по вкусу хозяев, и можно в каждой почувствовать привычки владельца, особенности его характера. Иногда кажется, что дача — это что-то вроде портрета хозяина. И неудивительно — ведь здесь живут зачастую круглый год, а в городскую квартиру ездят как в гости или по делам. Это — не место отдыха, а прежде всего дом, где работают.

Так, дача Каверина небольшая, одноэтажная, но очень поместительная, с антресолями, уютно рациональными, довольно низкими комнатами. Кабинет хозяина — небольшой на антресолях. Кажется, любую книгу можно взять, не поднимаясь от стола. А дача Чуковского — в два высоких этажа с настоящей залой внизу и обширным, заставленным, но отнюдь не тесным, полным света и воздуха кабинетом наверху. И кажется, что эти два дома повторяют в общих чертах облик хозяев — небольшого роста, изящного, несколько замкнутого Каверина и огромного, на людях оживленного, с порывистыми движениями Чуковского.

Вениамин Александрович дарит меня своей дружбой вот уже четвертый десяток лет, а с Корнеем Ивановичем я даже не могу уверенно сказать, что знаком, скорее лишь «был ему представлен», как говорили в старину. Мы не сказали друг другу, кажется, и десятка слов.

Впрочем, это не совсем так. Был случай, кажется единственный. Однажды, когда мы почему-то остались ненадолго вдвоем в его кабинете, Корней Иванович сказал мне:

— Вот и «Тараканище» опять издают [157]. Нет, я уверен, что и ваши дела теперь пойдут на лад.

Я не говорил ему никогда о «своих делах» и, признаться, не думал, что он о них знает. Но, оказывается, знал. Наверное — от Каверина.

— А разве «Тараканища» не печатали? (Я-то читал эту книгу в детстве.)

— Как же, как же! Ведь там, изволите видеть, был намек на самого Вождя!

— Какой намек?

— Ну, кто у нас «Усатый»? Неужели не знаете? А тут такие строки: «Покорилися звери усатому. Чтоб ему провалиться проклятому!» — выразительно и весело прочел Корней Иванович. — Как тут не усмотреть намека и пожелания, отнюдь не доброго? Что не печатали — полбеды, у меня всегда находилось много чего печатать. Беда была бы, если бы меня за это посадили! Но как-то до этой последней акции не дошло.

Вот и весь разговор. Тогда я не знал еще стихов Мандельштама, стоивших поэту жизни: