Леонид Млечин - 23 главных разведчика России

Диагноз он не назвал.

Мне же и в голову не могло прийти, что этот молодой, красивый, крепкий парень может быть болен раком. В нашу последнюю встречу выглядел он прекрасно. Наверняка он сам не верил в приговор, надеялся, что одолеет болезнь. Скорее всего, врачи ему всей правды не говорили. У нас принято утешать больных.

Тогда мы увиделись после долгого перерыва. Он не позвонил заранее, а просто проезжал мимо и зашел ко мне, благо работал я в самом центре, на Пушкинской площади. Это были времена, когда еще не появились охраны и кордоны и любой читатель мог заглянуть в редакцию газеты или журнала.

Помню, как в мой крохотный кабинет, заваленный рукописями и верстками, внезапно вошел высокий, хорошо одетый, очевидно преуспевающий человек, которому можно было только завидовать. 1991 год был еще впереди, но магазины уже опустели, и материальное благополучие приехавших из-за границы бросалось в глаза.

– Представляешь, – сказал он мне со смехом, – ставлю возле вашего здания машину, вдруг подходят три восточных человека и говорят: «Продай, а? За сорок тысяч можно, правильно?» Я ответил, что не продаю, самому нужна. И тут один из них пристально на меня смотрит и говорит: «Полковником хочешь стать, да?» Ну как он мог догадаться?

Я тоже не знал, как в моем друге можно было распознать офицера внешней разведки КГБ. Он никогда не носил формы и, по-моему, ее даже не имел. Где же эти трое, заинтересовавшиеся иностранным авто, прошли такую хорошую школу практической физиогномики? Конечно, с годами я тоже научился по одинаковым улыбкам, манерам, по взгляду (учили-то их одни и те же преподаватели) угадывать профессиональных разведчиков среди встречавшихся мне журналистов и дипломатов. Но не сразу, не с одного взгляда и не на улице.

Начавшийся с этого смешного эпизода разговор в том же стиле и продолжался. Даже рассказ о перенесенной операции не выглядел таким уж печальным. Он заметил, между прочим, что сильно похудел. Но я его располневшим и не видел: мы года два, пока он был за границей, вообще не встречались. Словом, пошутили, вспомнили студенческих приятелей, да и разошлись. Я остался работать. Он сел в свое иностранное авто, предмет зависти восточных людей, и исчез. Позвонил уже из больницы.

И еще полтора года после этого последнего разговора, часто думая о нем, я с чувством застарелой горечи говорил себе: ну, вот он опять исчез.

А он исчез навсегда.

Впервые он сказал мне, что хочет попасть на работу в КГБ, в первое главное управление, то есть в разведку, когда мы перешли на пятый курс и возник вопрос о будущей работе, о распределении. Среди многих студентов международного отделения факультета журналистики московского университета КГБ считался завидным местом.

Работа в комитете госбезопасности сочетала в себе желанную возможность ездить за границу (это главное) с армейской надежностью, звания и должности, во всяком случае до какого-то предела, идут как бы сами собой, присваиваются за выслугу лет. В журналистике же надо утверждать себя каждый день. Десять написанных статей почему-то не помогают написать одиннадцатую.

Красная книжечка сотрудника КГБ была и своего рода масонским знаком, удостоверявшим не только благонадежность ее обладателя, но и его принадлежность к некому закрытому ордену, наделенному тайной властью над другими.

Но как поступить на работу в КГБ?

Прежде всего неясно было, куда приходить и как о себе заявлять. В списке учебных заведений Краснознаменный институт, как и Высшая школа КГБ, не значились. Не идти же на Кузнецкий мост, в приемную КГБ, единственное учреждение в Москве, которое работало двадцать четыре часа в сутки без праздников и выходных…

Среди его приятелей был один юноша из Прибалтики, учившийся в Москве, в Высшей школе КГБ. Светлоглазый, неприметный паренек, которого потом распределили назад в Прибалтику, в один из республиканских комитетов госбезопасности. Работа у него была самая что ни на есть муторная. Он обходил людей, которые ездили за границу в командировку, в туристическую поездку, и выспрашивал, что они там видели и слышали.

Времена были уже не свинцовые, многие его просто выставляли за дверь, откровенно издевались. Но он все терпел, потому что была цель. И его стойкость была вознаграждена. Он сумел перевестись в Москву, в центральный аппарат, а вскоре поехал за границу под журналистским прикрытием.

По праву опытного чекиста он давал моему другу какие-то советы, но, как я потом понял, не слишком практичные. Причина этого со временем станет мне ясной: конкуренция. В КГБ в целом и в разведке в частности шла постоянная борьба за выживание, за должности, за внимание начальства, за командировку в хорошую страну и под хорошим прикрытием…

– Я хочу в КГБ, – сказал мой друг после одной из лекций в Коммунистической аудитории.

Мы стояли вдвоем рядом с большим бюстом Ленина. Мой друг полез за сигаретами, вытащил нераспечатанную пачку и твердо сказал, что хочет работать в КГБ.

– Но ведь тебя берут на телевидение, – удивился я.

Многие наши сокурсники тщетно обивали пороги Останкино, а ему, что называется, с первого захода предложили работать в главной редакции информации тогда еще единого Гостелерадио, делать программу «Время». Он был очень телегеничен и выигрышно смотрелся на голубом экране, когда еще в студенческие годы вел первую и последнюю в своей жизни передачу вместе с самой Ангелиной Вовк, казавшейся нам воплощением женственности.

Но, думаю, его пригласили на телевидение в первую очередь потому, что он нравился людям, легко с ними сходился. И это было не наигранно, а естественно. Не завистливый, не надменный, не коварный, без комплексов, он находился в гармоничных отношениях с окружающим миром.

Мы познакомились, когда еще сдавали вступительные экзамены, и были друзьями все студенческие годы. Из нас двоих он был сильнее, крепче, увереннее в себе. Он всегда был готов помочь. И помогал. Я мог положиться на него во всем. Мы доверяли друг другу, на многое смотрели одними глазами, что было важно в те годы. Вместе занимались, вместе ездили на практику в Ригу, вместе ухаживали за девочками. Он часто бывал у нас дома, оставался ночевать, даже жил по нескольку дней. Он очень нравился моим родителям, а его мама почему-то решила, что я на него «хорошо влияю».

– Я хочу в КГБ, – повторил он.

Странным образом, я, кажется, мог ему помочь.

Мой отчим, Виталий Александрович Сырокомский, который стал мне отцом, в ту пору первый заместитель главного редактора популярной тогда «Литературной газеты», за десятилетия журналистской работы познакомился со многими генералами КГБ, присматривавшими за прессой. Мне, конечно, трудно было судить тогда о том, как они относились к отцу. Скорее всего, с глубоким недоверием по причине его либерализма и вольнодумства. В конце концов именно они и сломали ему жизнь.