Игорь Курукин - Анна Иоанновна

Открывал шествие римский бог Сатурн на колеснице, запряжённой четырьмя оленями с позолоченными рогами. Вслед за ним двигались играющие на рожках пастухи верхом на коровах, три колдуна с накладными носами, сказочный богатырь, потешная «гвардия» жениха — 24 воина в вывороченных заячьих шубах верхом на козлах, музыканты с гудками, волынками, «рылями» (лирами), балалайками и рожками, за ними линейки и сани, запряжённые быками или собаками, на которых ехали вотяки, лопари (саамы), камчадалы, просто ряженые «под видами разных диких народов», Бахус верхом на винной бочке с двумя сатирами и Нептун, в роли которого выступал шут Иван Балакирев.

За «жениховой конюшней» — осёдланными ослом, козлом и бараном — ехал в санях, запряжённых шестью оленями, сам жених — «дурак самоятской ханской сын Кваснин» князь Голицын, далее свахи, управитель маскарадного поезда верхом на слоне, 12 арапов на верблюдах, главный жрец торжества с изображением солнца, «которого идолопоклонники за бога почитают», и, наконец, в «качалке» на двух верблюдах «невеста блядь Буженинова» со свитой из мордвинов, чувашей и черемисов на санях, запряжённых свиньями. Веселье на маскараде было обеспечено 76 вёдрами водки и 132 вёдрами пива {425} .

По воспоминаниям Манштейна, после устроенных в манеже Бирона обеда, где каждый ел своё национальное кушанье, и бала, «на котором тоже всякий танцевал под свою музыку и свой народный танец», «новобрачных повезли в Ледяной дом и положили в самую холодную постель. К дверям дома приставлен караул, который должен был не выпускать молодых ранее утра».

Представление имело успех как раз потому, что отвечало вкусам императрицы и прочей публики. «Поезд странным убранством ехал так, что весь народ мог видеть и веселиться довольно, а поезжане каждый показывал своё веселье, где у которого народа какие веселья употребляются, в том числе ямщики города Твери оказывали весну разными высвистами по-птичьи. И весьма то было во удивление, что в поезде при великом от поезжан крике слон, верблюды и весь упоминаемый выше сего необыкновенный к езде зверь и скот так хорошо служили той свадьбе, что нимало во установленном порядке помешательства не было», — вместе с народом искренне радовался забаве капитан гвардии Василий Нащокин {426} .

Одним из главных участников шутовского действа был поэт и секретарь Академии наук Василий Тредиаковский — в маске и потешном платье он читал написанное им шутовское приветствие, или «срамное казанье»:

Одиннадцатого февраля «народы» были приглашены во дворец для прощальной аудиенции, где снова танцевали перед императрицей.

Анна любила слушать байки придворных «баб». Сохранившаяся «записка о розданных деньгах» свидетельствует о единовременной выдаче специфическому окружению императрицы 4345 рублей. Самые большие суммы достались ближайшей придворной даме (тысяча рублей) и духовнику государыни (500 рублей). Далее перечислены Маргарита (200 рублей), «Матера безножка» (100 рублей), карлицы Аннушка и Наташка (по 50 рублей), Федора (100 рублей), Власьевна (150 рублей), «Катерина юнфора» (30 рублей), безымянные «дворянка» (50 рублей), «поповна» (15 рублей), «пасацкая» (15 рублей), «горбушка» (20 рублей) {427} .

«Наталья Ивановна, поищи в Переславле из бедных дварянских девиц или ис пасацких, которые бы похожи были на Татьяну Новокщёнову, а она, как мы чаем, скоро умрёт, то чтоб годны были ей на перемену. Ты знаешь наш нрав, что мы таких жалуем, которые были лет по сороку и так же бы го-варливы, как та Новокщёнова или как были княжна Настасья и Анисья. И буде сыщешь хотя б девки четыре, то прежде об них отпиши к нам и опиши их, в чом они на них походить будут», — распоряжалась Анна о присылке ко двору очередных мастериц «разговорного жанра» {428} . Нам почти ничего о них не известно. Редким для той эпохи, скупой на эмоциональные оценки, представляется живое свидетельство Настасьи Филатовны, жены «управителя» дворцового села Дединова Якова Шестакова, 16 июня 1738 года побывавшей «в гостях» у Анны Иоанновны.

Судя по всему, небогатая и незнатная дворянка знавала императрицу в молодости — и та по старой памяти вызвала её в столицу. Явилась она прямо к Андрею Ивановичу Ушакову, а тот провёл гостью в Летний дворец и сдал на руки камер-лакею. Настасья Филатовна отобедала в компании Анны Фёдоровны Юшковой, двух «полковниц» — Анны Волковой и Анны Васильевой, княжны Голицыной, Прасковьи Калушкиной, неких Акулины Васильевой, Маргариты Фёдоровой и Марьи Возницыной, камер-юнгферы Матрёны Евтифьевны, «матери» Александры Григорьевой — иных не «упомнила». Настал вечер, и гостью отвели прямо в опочивальню государыни:

«…И много тешилась и изволила про своё величество спросить: “Стара я стала, Филатовна?” И я сказала: “Никак, матушка, ни маленькой старинки в вашем величестве!” — “Какова же я толщиною, с Авдотью Ивановну?” И я сказала: “Нельзя, матушка, сменить ваше величество с нею, она вдвое толще”; только изволила сказать: “Вот, вот, видишь ли?” А как замолчу, то изволит сказать: “Ну, говори, Филатовна!” И я скажу: “Не знаю, что, матушка, говорить; душа во мне трепещется, дай отдохнуть”. И ея величеству это смешно стало, изволила тешиться: “Поди ко мне поближе”. И мне стала ея величества милость и страшна и мила: упала перед ножками в землю и целую юпочку. А ея величество тешится: “Подымите её”. А княгиня меня тащит за рукав кверху, я и пуще не умею встать. И так моя матушка светла была, что от радости ночью плакала и спать не могла. “Ну, Филатовна, говори!” — “Не знаю, матушка, что говорить”. — “Разсказывай про разбойников!” Меня уже горе взяло: “Я, мол, с разбойниками не живала”. И изволила приказывать, что я делаю, скажи Авдотье Ивановне. И долго вечером изволила сидеть и пошла почивать, а меня княгиня опять взяла к себе, а княгиня живёт перед почивальнею. А поутру опять меня привели в почивальную перед ея величество в десятом часу, и первое слово изволила сказать: “Чаю, тебе не мягко спать было?” И я опять упала в землю перед ея величество, и изволила тешиться: “Подымите её; ну, Филатовна, разсказывай!” И я стала говорить: “Вчерася, матушка, день я сидела, как к исповеди готовилась: сердце во мне трепетало”. И ея величество тешилась: “А нынеча что?” — “А сегодня, матушка, к причастью готовилась”. И так изволила моя матушка светла быть, что сказать не умею. “Ну, Филатовна, говори!” И я скажу: “Не знаю уже, что говорить, всемилостивая”. — “Где твой муж и у каких дел?” И я сказала: “В селе Дединове в Коломенском уезде управителем”. Матушка изволила вспамятовать: “Вы де были из новгородских?” — “Те, мол, волости, государыня, отданы в Невской монастырь”. — “Где ж де вам лучше, в новгородских или в коломенских?” И я сказала: “В новгородских лучше было, государыня”. И ея величество изволила сказать: “Да для тебя не отьимать их стать. А где вы живёте, богаты ли мужики?” — “Богаты, матушка”. — “Для чего ж вы от них не богаты?” — “У меня, мол, муж говорит, всемилостивейшая государыня: как я лягу спать, ничего не боюся, и подушка в головах не вертится”. И ея величество изволила сказать: “Эдак лучше, Филатовна: не пользует имение в день гнева, а правда избавляет от смерти”. И я в землю по-клонилася. А как замолчу, изволить сказать: “ Ну, Филатовна, говори”. И я скажу: “Матушка, уже всё высказала”. — “Ещё не всё: скажи-тко, стреляют ли дамы в Москве?” — “Видела я, государыня, князь Алексей Михайлович учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе”. — “Попадает ли она?” — “Иное, матушка, попадает, а иное кривенько”. — “А птиц стреляет ли?” — “Видела, государыня, посадили голубя близко мишени, и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а в другой раз уже пристрелила”. — “А другие дамы стреляют ли?” — “Не могу, матушка, донесть, не видывала”. Изволила мать моя милостиво распрашивать, покамест кушать изволила. А как убраться изволила, то пожаловала меня к ручке» {429} .