Франсуа Керсоди - Уинстон Черчилль: Власть воображения

Госдепартамент разбирался в политике получше, но его представителей к переговорам не подпускали, тогда как сам президент Рузвельт вообще ни о чем не знал: для него Дарлан, Жиро и де Голль были «тремя примадоннами», и лучшим способом все уладить было бы «оставить их всех троих в одной комнате и поручить управление оккупированными территориями тому, кто оттуда выберется». Решение, предложенное генералами Кларком и Эйзенхауэром, показалось ему приемлемым. Да, Дарлан более года сотрудничал с Гитлером; да, он сдал французский Индокитай японцам; да, он предоставил французские аэродромы в Сирии в распоряжение немцев; да, он позволил африканскому корпусу Роммеля пополнять запасы в Тунисе; да, он заявил полгода назад: «Придет день, когда Англия заплатит»; да, по его приказу еще два дня назад французские войска стреляли в американских солдат; да, во Франции больше него ненавидят только Лаваля; да, он – коллаборационист и предатель. Но для Вашингтона все это было не так очевидно, и Эйзенхауэр получил зеленый свет: три дня спустя Дарлан стал «верховным комиссаром Северной Африки» при поддержке американцев и все еще «от имени маршала [182]». Он был немедленно признан «проконсулами» Ногесом, Шателем и Бержере, губернатором Буассоном и даже генералом Жиро, который в качестве утешительного приза получил пост главнокомандующего [183].

Новость о передаче власти над Северной Африкой адмиралу Дарлану с благословения американцев была встречена в Лондоне с недоверием и возмущением; сам Черчилль был взбешен: «Дарлана следовало расстрелять!» – бушевал он. Но до начала операции «Факел» премьер-министр обещал президенту Рузвельту поддерживать его при любых обстоятельствах, так что теперь оказался в затруднительном положении: 16 ноября он заверил генерала де Голля, что «прекрасно понимает его чувства и разделяет их. Но сейчас идет война, и важнее всего изгнать врага из Туниса. […] Распоряжения генерала Эйзенхауэра носят временный характер и ни к чему не обязывают в будущем». Однако де Голль имел обыкновение открыто сообщать о своих взглядах, и его мнение оказалось прозорливым: «Я не понимаю вас. Вы воюете с первого дня. Можно сказать даже, что вы сами и есть эта война. Ваши армии одержали победу в Ливии. А теперь вы позволяете тащить себя на буксире США, тогда как ни один американец еще не видел немецкого солдата. Вам принимать моральное командование в этой войне. Европейское общественное мнение будет за вас». На том этапе генерал отметит: «Эта речь задела Черчилля за живое. Он заерзал в своем кресле». И действительно, премьер-министр был поколеблен и написал на следующий день Рузвельту: «Должен вам сообщить, что сделка с Дарланом вызвала глубокое возмущение в обществе. […] Масса людей из народа, чья простая и честная верность была нашей силой, не поймет заключения постоянного соглашения с Дарланом или формирования правительства в Северной Африке с ним во главе».

И в самом деле, простым людям было этого не понять, в чем президент уже имел возможность убедиться, поскольку Белый дом был завален протестами. Дабы обезоружить критиков, ловкий политик Рузвельт заявил на пресс-конференции: «Я согласился с политическими решениями, принятыми предварительно генералом Эйзенхауэром в отношении Северной и Западной Африки. Я прекрасно понимаю и поддерживаю тех, кто полагает, что в силу событий последних двух лет никакое окончательное соглашение с адмиралом Дарланом не может быть принято. Но предварительный договор по Северной и Западной Африке является не более чем временной мерой, вызванной военной необходимостью». Дальше по тексту слово «временный» встретится еще три раза, а «предварительный» – два. Рузвельт ясно дал понять, что намерен пользоваться услугами Дарлана только до тех пор, пока это необходимо, и что он продолжит сотрудничество с вишистами в Северной Африке, пока это не будет слишком дорого обходиться его имиджу в США: нет ничего более постоянного, чем временные меры…

Противоестественный союз с одним из главных творцов коллаборационизма вызвал в Великобритании растущее раздражение; пресса энергично протестовала, парламент бурлил, правительства в изгнании жаловались, службы безопасности докладывали, что соглашение с Дарланом «вызвало резкую реакцию во всех наших подпольных организациях на оккупированной территории, особенно во Франции, где оно произвело эффект разорвавшейся бомбы». На Би-би-си и в пропагандистских организациях практически все сотрудники французских отделов подали заявления об уходе, и даже внутри британского правительства многие министры во главе с Антони Иденом выразили несогласие с политикой, столь явно противоречившей духу Атлантической хартии и Декларации объединенных наций. Но Черчилль до последнего поддерживал Рузвельта наперекор всем ветрам и течениям: как можно надеяться победить в войне без тесного сотрудничества Великобритании и США? Он, по собственному выражению, оставался «горячим и предприимчивым помощником» президента, и нападки лишь пробудили его боевой дух: «Мне тяжело признать, что успех нашей крупнейшей операции и победа при Эль-Аламейне оказались связанными в сознании многих моих лучших друзей с тем, что им кажется недостойной сделкой с одним из наших злейших врагов. Я нахожу их поведение неразумным, поскольку они не принимают во внимание все тяготы борьбы и жизни наших солдат. Их растущая критика вызывает во мне гнев и презрение к подобному отсутствию чувства меры».

Реакция Черчилля на критику приняла помимо его воли самую неожиданную форму, все более отдаляя его от де Голля и сближая с адмиралом Дарланом! Так, 26 ноября он заявил Идену, что «Дарлан представляет для нас больший интерес, чем де Голль». Два дня спустя дипломатический советник Оливер Харви записал в дневнике, что «премьер-министр все более благосклонен к Дарлану». Если учесть, что Черчилль обзывал этого самого Дарлана негодяем, ничтожеством, мерзавцем, предателем и отступником и всего тринадцать дней назад кричал, что адмирала «следует расстрелять», то напрашивается вывод о некотором непостоянстве суждений господина премьер-министра [184]. Но еще большее удивление вызывает его речь, с которой он выступит на закрытом заседании парламента две недели спустя: в ней содержались описания всех препятствий, с которыми столкнулась операция «Факел» на первом этапе, выразительный портрет маршала Петена (Черчилль произносил имя маршала как «Петень» и представил его неизлечимым капитулянтом), панегирик адмиралу Дарлану, заставивший подскочить на стуле не одного депутата, и, наконец… яростная критика генерала де Голля. К счастью, последний об этом не знал, но все равно не мог не заметить явно выраженную перемену отношения к нему Черчилля в последние недели, и поделился своими наблюдениями с норвежским министром иностранных дел Тригве Лие, который указал в своем докладе: «Де Голль упомянул, что виделся с Черчиллем четыре раза со времени сделки с Дарланом и что каждый раз премьер-министр выглядел все более зависимым от американцев».