Сара Корбетт - Дом в небе

Но по радио ничего такого не говорили, либо мне просто не удавалось расслышать. Чаще всего я узнавала географические названия и имена знаменитостей. За несколько дней я услышала, как диктор произнес «Могадишо», «Эфиопия», «Германия» и «Джордж Буш». Эти знакомые слова звучали как музыка.

Иногда до меня долетал звон посуды и все то же «кхе-кхе». Наверное, тут жила кухарка, которую наняли готовить еду для банды. Они таскали куда-то в конец коридора шуршащие пакеты – скорее всего, продукты с рынка. Потом в мою темницу проникал запах жареного лука. Я решила, что женщина – одинокая вдова, отчаявшаяся найти работу, в противном случае – будь она замужняя или незамужняя, старая или молодая – родня не позволила бы ей жить в компании молодых людей.

От слов, от звуков я иногда переходила к мечтам. Однажды, когда я лежала с закрытыми глазами, мне почудилось, что я слышу смех Найджела. Конечно, я принимала желаемое за действительное. Одиночество мое было абсолютно и жестоко. Я представляла себе Найджела в такой же темной комнате где-то на другом конце дома. Я посылала ему свои мысли, умоляя держаться, не сдаваться. Я больше не могла злиться на него за то, что он хотел свалить на меня всю вину. Это он от страха. Это не важно. Может быть, он тоже мысленно отправляет мне сообщения. По крайней мере, я на это надеялась.

Когда становилось совсем плохо, я плакала, уткнувшись лицом в его рваную рубашку, вдыхая кислый запах его тела. Теперь наше с ним знакомство исчислялось годами. У нас был целый каталог совместных впечатлений, хотя в тот момент я, конечно, больше вспоминала наше параноидальное, безумное бегство. А как мы с ним рванули в мечеть? Это воспоминание было не из лучших, но оно несло электрический заряд, ощущение, в котором я отчаянно нуждалась. Как долго в тот день мы надеялись? Десять минут? Двенадцать? Сейчас мне хотя бы три секунды той надежды, хоть один глоток уверенности, что все еще будет хорошо! Что еще мне оставалось, как только пытаться вдохнуть ее из фибр этой рубашки?

Прошло две, потом три недели, потом что-то около месяца. Я лежала в полной пустоте, порой не понимая, жива я или нет. Затхлая тьма заполонила весь мир. Я закрывала глаза и видела обрывки каких-то синих нитей, какие-то мелкие перышки кружились передо мной. Я открывала глаза – и видела то же самое. Я гадала, что это может значить. Уж не ослепла ли я? Может быть, я попала в ад? Эта мысль не казалась такой уж нелепой, особенно в первые дни, но потом я стала привыкать. Я пыталась что-то делать и находить в этом утешение. Я разложила свою маленькую коллекцию туалетных принадлежностей в изголовье матраса. Утром, после похода в туалет, я втирала молочко в кожу лица, рук и предплечий. Тюремщики выдали мне бритву – маленькое лезвие в бумажном конвертике, – чтобы я ежедневно брила лобок, поскольку по правилам консервативной исламской гигиены мусульмане обязаны избавляться от всех волос на теле. Я делала это в туалете, где было светлее, и думала, что если решусь, то смогу перерезать вены на руках. Каждое утро мне удавалось улучить несколько секунд, чтобы расправить свою постель – туже натянуть обшивку на матрас, расправить морщины и стряхнуть крошки. Свою голубую простыню я аккуратно складывала треугольником в ногах. Это для меня означало начало нового дня.

Дабы убить время, я вспоминала все, что знаю о мире за пределами моей темницы. Шел февраль, почти март. Дома, в Скалистых горах, повсюду лежит глубокий белый снег. Мама надевает шарф. Папины клумбы замерзли. Вдоль тротуаров в Калгари метет поземка. Ветер, шерсть, сухие цветы – я пыталась ощутить их кожей. Я давно не была зимой в Канаде, мотаясь по жарким странам, но теперь я с тоской вспоминала зимние холода и как уютно и тепло сидеть дома, пока на улице снег и мороз.

Крысы в моей комнате осмелели. Иногда я просыпалась, чувствуя, как по ногам шмыгает шерстяное тело. Все кости ломило от вынужденной неподвижности. Я переворачивалась с боку на бок. Меня постоянно мутило, мучила слабость и головная боль. Я пыталась пить как можно меньше воды. Сухарь, две ложки риса с верблюжьим жиром и бананы, что мне приносили утром, я съедала, не ожидая от этой пищи ничего хорошего.

Мне казалось, что звуки, проникавшие снаружи, принадлежат другому миру. Реальны были только скрипучий голос муэдзина и шарканье сандалий за дверью. При звуке шагов мое сердце начинало тяжко ухать в груди. Не думаю, что к тому времени я была еще способна на такое примитивное чувство, как страх. Ощущение, которое появлялось у меня, когда кто-то подходил к моей двери, можно было назвать взрывом горячего ужаса. Заслышав шаги, я никогда не знала, кто это и что произойдет через пару секунд. Чаще всего это был Абдулла. Другие тоже приходили, иногда делая вид, что им нужно проверить, соблюдаю ли я правило о бритье волос на теле, и насиловали меня. Если раньше, до побега, я была для них диковинкой, иностранкой, с которой можно попрактиковаться в английском и заработать дополнительные баллы у Аллаха, обучая меня исламу, то теперь все изменилось. Теперь они видели во мне военный трофей. Хассам и Джамал не приходили. Но в общем все они верили, что я опозорила их в мечети, выдвинув против них ложное обвинение, и это оправдывает их действия. Абдулла мог прийти несколько раз в день. Он открывал дверь, слепил мне глаза фонариком, опускался на колени у меня на матрасе – все это молча. Он не столько трогал меня, сколько старался причинить мне боль. Он сжимал в кулаках мои груди, будто хотел, чтобы они лопнули. Порой глумился, говоря, что я «грязная» и «открытая», поскольку у меня все гениталии на месте, тогда как половые губы и клитор должны быть удалены, а влагалище зашито, как у праведных сомалийских женщин, заботящихся о сохранении своей чести. Он брал мою простыню и связывал мне руки за спиной, чтобы я не сопротивлялась, когда он будет меня душить.

Мне хотелось умереть. Смерть, какой бы они ни была, казалась мне лучше, чем моя жизнь. Я пока не решалась на самоубийство, но чувствовала, что смерть ходит рядом, ждет меня. Смерть не потребует никаких усилий, стоит только уступить. В груди у меня с каждым днем увеличивалось напряжение, будто там росло дерево. Я чувствовала, что приближаюсь к черте, за которой не смогу выносить этого, что мой мозг взорвется. Эта мысль пугала меня. А что будет потом? Смерть или безумие? Как знать?

И я пыталась бороться, я пыталась ослабить это напряжение в груди. Абдулла обычно оставлял фонарь на полу. Пока он, высунув язык, терзал мое тело, мой мозг стремился убежать. Фонарь освещал такие вещи, которых иначе я никогда бы не увидела, – темные деревянные стропила на потолке, пылинки, висящие в воздухе, как кристаллы, и я концентрировалась на них. Я гнала от себя шок, в который превратилась моя жизнь. Еще я мысленно строила лестницу. И комнаты. Просторные, светлые комнаты с широкими окнами, обдуваемые легким бризом. Я рисовала себе эти комнаты, пока не получился дом. Помимо комнат там были большие холлы и еще лестницы. У меня вышло много домов, целый город – спокойный красивый город на берегу океана, как Ванкувер. Я поселилась там и жила – в просторном высоком небе моего сознания. У меня появились друзья и книги. Я бегала по дорожкам в изумрудно-зеленом парке на набережной, ела блинчики с кленовым сиропом, принимала ванну и смотрела, как солнце светит сквозь листья. Нет, я не сошла с ума от безысходности. Наоборот, я искала способ уберечь свой разум, и я его нашла. Эти мечты приносили мне облегчение.