Владимир Гладышев - ТерпИлиада. Жизнь и творчество Генриха Терпиловского

Перековывать людей —
Хитрая наука.
Ты попробуй из блядей
Сделать целок, ну-ка?
Из уркана-пахана
Сделать джентльмена.
Нет, немыслима она,
Эта перемена.
Но основаны не зря
Для людского блага
Трудовые лагеря
На манер БАМлага.
Необъятен славный БАМ,
Что твоя имперья,
Тут не место господам —
Выдерут им перья.
Вся братва ишачит тут —
Урки и не урки.
А на шеях их живут
Разные придурки.
Надо же кому-нибудь
Ведать перековкой.
Кого словом подтолкнуть,
А кого – винтовкой.
Исправляется народ
Перековкой скоро…
Только все наоборот, Экая умора!
В БАМ девица попадет
Скромной институткой,
И недели не пройдет —
Станет проституткой.
Даже фраер – старый хрыч,
Побывав в спецзоне,
Наловчился матом крыть,
Красть и фармазонить.
Нет и счета номерам
Перевоплощенья…
Ай да лагерь, ай да БАМ!
Прямо удивленье!

Твое отсутствие, туман, осенний холод
Вселяют в душу мне глубокую печаль.
По ласке и теплу я ощущаю голод,
Но странно: мне себя совсем, совсем не жаль.
Мне жаль тебя, мое лучистое видение, —
Ты так нежна, так неповторно хороша,
Что счастье для тебя молить у провидения
Коленопреклоненно требует душа.
Мы поздно встретились, хотя давно друг друга
Знали, ждали и искали, где могли.
Могу сказать теперь: да, ты моя Супруга
Во всех известных смыслах неба и земли…
Ты – та, которую я в юношеских грезах
Своею называл и мысленно ласкал.
Ты – та, которую поздней в житейских прозах
Я тщетно вызывал из катакомбы скал.
Как часто, помню я, целуя чьи-то губы,
Лобзаньем вопрошал: ты это – иль не ты?
Но, эха не найдя, сжимал сильнее зубы
И снова жил и ждал несбыточной мечты…
Так отчего же грусть с такою новой силой
Проникла в душу мне и жалит, как змея?
Так отчего же жизнь мне кажется постылой,
Не радуют уже ни книги, ни друзья?
Все это оттого, что сознаю я ясно,
Что сбит судьбою я с турнирного седла,
Что пламень чувств твоих непроизвольно гаснет,
Иначе почему ж ко мне ты не пришла?
Я в веренице лет, проведенных в неволе,
Здоровье растерял, лишился прежних сил.
Просить любить меня я не пытаюсь боле,
Да, впрочем, никогда и раньше не просил.
Просить любви нельзя – любовь не подаяние,
И нищим быть в любви мужчине не к лицу.
Уход твой принесет мне вечное страдание,
Но что ж… раз нет пути к законному венцу?
Я был бы подлецом, достойным осуждения,
Когда б тебя с собой на нищету обрек,
А что же ждет меня со дня «освобождения»,
Как не суровый непреклонный рок?
Ты ж молода душой и телом гибкостанным,
Тебя влекут к себе веселья маяки…
Пройдут года, и я тебе припомнюсь странным
Водоворотом в русле жизненной реки.
Я отвлекусь чуть-чуть во глубь воспоминаний,
Пока мой карандаш к писанью не остыл.
Четырнадцатый год. Из пекла испытаний
Высокий офицер доставлен в дальний тыл.
Не тронули его, к несчастью, вражьи пули,
Нет, поглумился Марс куда страшней над ним:
После контузии врачи его вернули
Слепым… парализованным… больным.
Все, что он мог отдать, – все отдал он Отчизне,
За это лишний крест украсил грудь его.
Но вот жене своей, любимой больше жизни,
Не мог (так думал он) дать ровно ничего.
Она же ангелом-хранителем склонялась
Над саркофагом искалеченной любви
И слышала порой (иль это ей казалось):
«Оставь меня… будь счастлива… живи!»
Отец! Ты умирал четыре долгих года,
Заполненных мученьем и кромешной тьмой!
Утешься: в благодарной памяти народа
Твой сын вознагражден изгнаньем и тюрьмой!
Когда б характер мой одним отцовским свойством —
Железной волей – был наследственно богат,
Я не раздумывал бы долго, я с геройством
Бежал бы от тебя – хотя бы в самый ад.
Но в том-то и беда, что – бледные потомки,
Достойные тех дней, в которые живем, —
Мы грузом личных драм набили все котомки
И на огне страстей изжарились живьем…
Так вот, ты не сердись, что жду тебя я в гости,
Хоть жизнь твою ничем, ничем не облегчил.
Когда б я был богат, я б из слоновой кости
Построил башню и тебя в ней поселил.
На самый верх, туда, поближе к тихим звездам,
Где вкруг тебя жасмин шпалерами расцвел,
Где ложе мягкостью не уступает гнездам,
Туда бы я тебя, взяв за руку, провел…
Но башни этой нет, как нет слоновой кости,
И я спускаюсь вниз, в свободненскую явь.
Опять ты не пришла к больному другу в гости,
Представь, как он грустит, попробуй-ка, представь!
Я все тебе открыл в стихах моей поэмы,
Ее давно ты ждешь, так на же, получай!
Прости меня, что в ней я неприятной темы
Своим карандашом касаюсь невзначай.
Теперь осталось мне одно – просить у Бога,
Чтоб прежних черт твоих в тебе я не нашел,
Чтоб стала ты, как все – душевностью убога,
Чтоб пошлый стиль измен тебе к лицу пошел,
Чтоб легче было мне с тобою распроститься,
Чтоб в жены взял тебя богатый генерал…
Но более всего хочу я помолиться,
Чтоб этим всем мольбам
Господь вовек не внял.

Надвигается ночь. Как бездарно
Имучительно время течет.
Не прочесть на листках календарных,
Акакая же радость нас ждет?
Только утром сегодня я думал:
Едет в поезде радость моя,
Радость едет! Увы, наши думы
Правду жизни так редко таят.
Ив своем ожиданье обманут.
Лист бумаги беру и скорблю
Оночах, что в прошедшее канут…
Все же слишком Тебя я люблю;
Слишком сильно, чтоб знаться с улыбкой,
Когда Ты от меня вдалеке…
Ачасы вьются тропочкой зыбкой,
Яодин, только ручка в руке.

Один – один, как в клетке,
Угрюм мой кабинет,
Угрюмы елки ветки, —
Тебя со мною нет.
Один – шуршат иголки,
Ложась ковром на стол,
От новогодней елки
Остались крест и ствол.
Один – грущу безмерно.
Что пользы мне грустить?
Ты не одна, наверно,
Ты любишь, может быть?
Иначе почему же
Ты не спешишь сюда,
Не вспомнила о муже,
Исчезла без следа?
Поёшь сейчас, быть может,
Для зрителей ДОСА [7].
И голос их тревожит,
И талия-оса…
Что ж, пой, пока поется,
Люби, раз кто-то есть.
Без писем подается
Такого рода весть.
Ясна она в молчаньи,
В забвеньи здешних мест.
От сладких ожиданий
Остался только крест.
Эх, жизнь, игрушка злая,
Неясная уму!
Несу свой крест и знаю,
За что и почему:
Я поздно стал хорошим,
Тобой не дорожил.
Не легче только ноша
Для напряженных жил.
А ночь – страшнее пугал —
Не даст мне отдохнуть.
Стихом в маганский [8]угол
Беглянки не вернуть!
Лишь песню вырвет мука,
Проста, стара она:
«Разлука ты, разлука,
Чужая сторона…»