Георгий Миронов - Короленко

Это была явная уступка Алабину, хотя дипломатичный Кривенко сделал ее и не от имени автора рассказа.

Долго сидел Владимир Галактионович над книжкой журнала с злополучным реверансом перед Алабиным, негодуя, возмущаясь, досадуя. Достал старую свою записную книжку, ветхую, с выпадающими листками, в коричневом матерчатом переплете. Нашел свой карандашный рисунок ат-даванской станции: склоненный над чьей-то могилой крест, угрюмый откос Лены… Печальный, неуютный край, трудные судьбы беззащитных людей… Со вздохом спрятал книжку, отложил журнал. Надо править корректуру «Голодного года». Книга эта будет лучшим ответом господам, привыкшим к безгласному повиновению, рабьему молчанию.

Итак, за дело!

22 июня 1893 года в дневнике Короленко появилась лаконичная запись: «Выехал в 4 ч. 30 м. в Америку».

Путь предстоял дальний. В Европе в это летнее время были политические каникулы, и было решено ехать стороной от большой европейской дороги, «проселком», — через Финляндию, Швецию, Данию до Англии, а затем океаном в Америку. Спутником писателя был нижегородский общественный деятель Сергей Дмитриевич Протопопов, владевший английским языком. Обоих связывали дружеские отношения и совместная борьба с беззакониями нижегородских властей.

Авдотья Семеновна с Соней и Наташей уехала на лечение в Румынию к брату. Младшую дочь, полуторагодовалую Лену, Владимир Галактионович отвез в Дубровку к Малышевым.

Из Петербурга Короленко и Протопопов выехали 2 июля.

Писатель ехал в Америку по делам своей литературной службы. Формально — на Международную выставку в Чикаго как корреспондент «Русских ведомостей», на самом деле задача поездки была сложнее. Что капитализм неизбежно придет на смену старым, отжившим «устоям», для него ясно. Но ведь и сам капитализм полон противоречий, и буржуазный строй Запада с его демократией, по-видимому, далеко не совершенная форма общественной жизни. Он хочет вблизи посмотреть на все это, хочет узнать, как живется простым людям в Европах и Америках, что лучше у них, а что лучше у нас.

…В окне замелькали тощие леса, озера, показалось море, крошечные островки на нем. Финляндия понравилась Короленко. Повсюду, где видно жилье, чувствовался кропотливый и упорный труд человека, побеждающего скупую, суровую природу. Народ здешний, добродушный и трудолюбивый, даже среди камней научился выращивать хлеб, осушил болота, провел дороги. Глупа и смешна очередная кампания клеветы, поднятая «Московскими ведомостями» и всей рептильной печатью против финнов, у которых, без сомнения, по отношению к России нет никаких «изменнических» наклонностей.

В Гельсингфорсе Короленко познакомился с супругами Игельстромами. Андрей Викторович, в прошлом офицер русской службы, за участие в деятельности польской социалистической партии «Пролетариат» был разжалован в рядовые и сослан в Сибирь. Теперь он преподает русский язык в местном политехническом институте, часто пишет в русские и финские журналы.

— До этой некрасивой истории, когда «Московские ведомости» начали антифинскую кампанию, — рассказывал Игельстром, — в Финляндии отлично относились к русским, молодежь изучала русский язык, студенты читали русские книги. Ваших писателей переводили. Мне известны переводы на шведский язык «Слепого музыканта» и других ваших рассказов. Теперь же вслед за выступлениями печати последовали и правительственные меры. Естественно, в Финляндии стали расти настороженность и антагонизм к русским вообще…

Игельстром выжидающе посмотрел на Короленко.

— Мне очень досадно, — ответил писатель, — если выпады продажной прессы принимаются за голос России и ее народа, за мнение нашей интеллигенции.

— Я считаю себя верным другом России, — тихо и печально сказал Игельстром, — но это не мешает мне любить свою страну. Однако из «Московских ведомостей» я узнаю, что я уже не финн, а чухонец, точно так же, как еврей стал жидом, а поляк — ляхом…

— Андрей Викторович, — твердо сказал Короленко, кладя свою руку на руку Игельстрома, — нам надо не горевать, а бороться. Надо противопоставить этим воинственным кликам финнофобов свою точку зрения, свою правду и проводить ее в печати. Это задача и русской и финской интеллигенции.

Они долго гуляли по Гельсингфорсу с его чистенькими улицами, набережными, каменными дамбами, памятниками.

— Когда у вас заходит солнце, море темнеет, и даже этот красивый город становится как будто мрачнее, — проговорил Короленко. — Но это ведь не вечно. Уверяю вас, националистической болезнью не заразить русскую интеллигенцию и даже простой народ.

Над спавшим Гельсингфорсом стояла ночь, когда Короленко и Протопопов шли по улицам к пристани. Там уже пыхтел и пускал клубы дыма пароход, который должен был повезти их в Стокгольм. Вскоре он уже шел вдоль гранитных берегов Финского залива, осторожно лавируя среди темных пустынных шхер.

К концу следующего дня «Норра Финлянд» пришвартовалась к берегу в самом центре шведской столицы. Оставив вещи в гостинице, Короленко и Протопопов отправились осматривать город. Узкие высокие дома с крутыми черепичными крышами были какого-то неопределенного грязно-серого цвета, множество узких улиц и переулков, где верхние этажи почти сходятся, — таков старый Стокгольм. Тут же неподалеку разместились новые районы города со светлыми красивыми домами, просторными улицами и скверами. Удивительная смесь современности и тяжелой, северной, рыцарской старины. На многочисленных памятниках шведские монархи изображены в необычайных, богатырских сапогах. Сколько полей Европы потоптали они в прошлые века!.. И немало, должно быть, интереснейших страниц русской истории хранят здешние архивы.

Уже через несколько дней после переезда через границу Короленко заболел тоской по родине.

— Мне нужны люди, — пожаловался он своему спутнику, — их жизнь, бытовые черты, особенности и их житейские драмы, а тут — панорама видов и суетня людей с незнакомыми интересами. Вот поглядите!

Сергей Дмитриевич подошел к окну. Внизу два каменотеса, мостившие тротуар узкого переулка, прилегли на груды камней и стали читать газеты — каждый свою.