Н. Герасименко - Батько Махно

Но не так легко было уйти из города смерти и грабежа. Для этого необходимо было получить пропуск «коменданта» города, которым был назначен палач Кийко. Возле дверей дома, где помещалась его канцелярия, в громадной толпе стояла девушка, которая невольно обращала на себя внимание и невольно вызывала сочувствие всех, кто стоял в очереди. У нее было прелестное, матово-розовое с правильными тонкими чертами лицо, ласковые темносерые красивые глаза с длинными ресницами, стройная и изящная фигура. Слабая улыбка освещала ее лицо и делала его детски-милым.

С ней часто заговаривали то один, то другой из ее случайных соседей, и она охотно, с милой улыбкой, поддерживала разговор. Из ее ответов можно понять, что она едет из Киева, где стало невозможно продолжать учиться в высшем учебном заведении, и по дороге случайно задержалась в Екатеринославе, а теперь торопится домой, чтобы повидать родных.

Томительно и скучно проходят часы стояния в очереди; уже стемнело, а толпа все стоит на улице, не подвигаясь к заветной двери. Проходивший мимо молодой махновец, как и все, невольно залюбовался красивым лицом девушки и после недолгого раздумья подошел к ней, предложив провести к коменданту. Девушка, слегка смутившись, пошла за ним, — и вот она перед Кийко, которому объяснила, что хочет ехать домой к родным.

— Мне нужен пропуск.

Кийко развязно и бесцеремонно рассматривает ее и говорит с улыбкой на угрюмом лице:

— Выдача пропусков на сегодня закончена.

В это время в комнату Кийко вошел Махно, который, не снимая высокой шапки, уставился на девушку острым и недобрым взглядом. Девушка невольно, словно испугавшись, подалась назад, а Махно вдруг резко выкрикнул:

— Вы ночуете у меня — и только…

Затем повернулся и ушел, не выслушав ответа девушки. Вскоре за девушкой пришел некий Козельский, интимнейший друг Махно, и увел девушку к своему другу.

— Вы не бойтесь… он вам ничего не сделает, — ободрял ее Козельский.

Эта ночь была для Махно роковой. Вначале все шло хорошо. Девушка охотно ела, пила чай, отвечала на вопросы Махно и сама их задавала, а когда Махно в порыве откровенности, показал ей рубцы от кандалов на своих руках, — порывисто, почти рыдая, потянулась к Махно и долго рассматривала и гладила грубые рубцы своими маленькими руками, а Махно, растроганный нежной лаской, тихо рассказывал ей о своей жизни на ненавистной каторге.

Они так близко сидели друг возле друга, что, когда наступила пауза, девушка смущенно отодвинулась от него и попросила указать ей место для ночлега.

Махно моментально изменился: на миг мелькнуло в нем что-то человеческое, но снова он оказался во власти своих звериных страстей; он грубо бросился к девушке и обнял ее, но девушка была не из робких.

— Оставьте меня, — закричала она, — пустите…

Но Махно все крепче обнимал ее и тянулся к ее губам.

Девушка с силой ударила его по лицу…

Махно, взбешенный пощечиной и сопротивлением, отскакивает в сторону; его мозг с лихорадочной быстротой заработал в изобретении для нее самых невероятных мучений.

— Зажарить ее после всего я хотел, и только, — не раз сознавался потом Махно.

Но слезы девушки, стекавшие по красивым пальцам, закрывавшим ее лицо, почему-то так поразили Махно, что он, с непонятной для него нежностью, стал мягко отнимать руки от ее лица.

— Не плачьте, — говорил он, — вы любите кого-нибудь?

— Нет…

И она доверчиво рассказала ему, что она чуть было не вышла замуж за офицера-летчика, который необычайно смело летал на аэроплане и, кажется, искренно любил ее, но когда узнал, что она — еврейка, взял отпуск и уехал.

— Разве вы — еврейка? Я бы никогда этого не сказал! Как вас зовут?

— Соня…

И Махно стал горячо говорить ей об анархизме, о красоте борьбы за идеалы, которые стремишься воплотить в жизнь, о той ответственности, которая падает на таких активных борцов за счастье народа, как он.

Так беседуя, они просидели всю ночь до утра, — и эта ночь связала их сердца.

— Пора за работу, — подымаясь, сказал Махно, и приказал пустить к нему делегацию железнодорожников, которая давно ожидала его в коридоре. После соответствующего приветствия, глава делегации, по-видимому, инженер, горячо, толково старался объяснить Махно необходимость некоторых мероприятий для того, чтобы устранить прекращение движения поездов.

Махно небрежно прервал его деловую речь, встал со стула и спокойно заявил:

— Я езжу на тачанках, и мне ваших поездов не нужно — и только…

Озадаченные железнодорожники, испуганно пятясь, откланялись и вышли. Махно приказал вернуть главу делегации.

— Делайте у себя все, что хотите, — сказал он, — а для меня и моего штаба приготовьте через час поезд с двумя паровозами — и только…

Весь день Махно был занят работой. И весь день, не выходя, Соня просидела в его штабе. Невольно она заинтересовалась кипевшей вокруг нее жизнью, и ей показалось, что воистину что-то огромное и нужное совершается в этой комнате этими простыми на вид людьми. С махновцами она сошлась близко, беседуя с ними как бы со старыми знакомыми…

Махно только вечером, когда собирался уезжать на вокзал, где его давно ожидал поезд, нагруженный награбленным добром, вспомнил о своей знакомой и предложил ей ехать вместе.

Она покорно, словно это так и надо, пошла за ним. Махно усадил ее рядом с собой на тачанке, и вдвоем, без верного Лященко, поехали они на вокзал…

У подъезда вокзала Махно был встречен комендантом станции, который, показывая на стоящих вблизи под стражей восемь человек, доложил, что это — пленные петлюровские офицеры.

— Порубить их, и только, — распорядился Махно, вылезая из тачанки.

Соня быстро выпрыгнула вслед за ним и горячо, держа за руку Махно, стала просить пощадить пленных офицеров.

— Прогнать… Отпустить их, и только… — бросил Махно конвоирам, подымаясь по ступенькам крыльца вокзала.

Конвой Махно разместился в классных вагонах, для батьки был отведен служебный салон-вагон, попавший сюда с сибирской магистрали, а Соню устроили в небольшом купэ.

Когда вечером Махно зашел к девушке, то был поражен тем, как мило и уютно устроилась его спутница в купэ. На стене скромно приютились две фотографии и три открытки, а на столе, покрытом белой скатертью, кипел самовар и стояли всевозможные закуски, присланные услужливым Кийко. Соня радушно угощала батьку, смеялась и шутила, довольная отъездом из злополучного Екатеринослава.

И снова, как и вчера, они пробеседовали всю ночь напролет. И когда поутру уставшая Соня попросила его оставить купэ, он покорно вышел к себе и долго ворочался на диване пока не заснул.

Три дня пробыл Махно в Синельникове, занятый военными распоряжениями. Однако, он не забывал своей спутницы, часто заглядывал в ее уютное купэ, в котором она, видимо, чувствовала себя как дома.