Альберт Манфред - Марат

Восемнадцатый век шел к концу.

Великий век, век Просвещения, он становился все более непохожим на то царство разума или мир голубиной кротости, о котором по-разному мечтали многие современники, воспитанные на творениях Вольтера и Дидро, на «Общественном договоре» и «Новой Элоизе» Жана Жака Руссо или даже на сентиментальных романах Бернардена де Сен-Пьера.

Последние десятилетия, или, вернее сказать, вся вторая половина, восемнадцатого века были бурным временем. Кровопролитные войны, ожесточенные классовые сражения, социальные битвы вспыхивали одно за другим, а порою и одновременно в разных концах Старого и Нового Света.

На европейском континенте еще господствовал феодально-абсолютистский строй. Его могущество казалось непререкаемым; внешне он представлялся несокрушимой твердыней. Но уже ряд примет возвещал его историческую обреченность, близость больших перемен.

Семь лет — с 1756 по 1763 год — продолжалась беспримерная для того времени по масштабу, по количеству вовлеченных сил опустошительная война. Девять сильнейших держав участвовали в Семилетней войне; то была действительно европейская война, вовлекшая в ожесточенную борьбу весь континент. — За ней последовала русско-турецкая война 1768–1774 годов, затем война восставших английских колоний в Америке против метрополии, длившаяся девять лет, с 1774 по 1783 год, и закончившаяся полной победой восставших.

В войне молодой заокеанской республики против Англии ее союзниками были абсолютистские монархии Франции и Испании, а также Голландия. И все-таки современники отчетливо ощущали, что в этой длившейся почти десять лет американской войне было нечто новое.

Она была совсем не похожа на те феодальные войны позднего средневековья, которые мемуаристы и историки, приукрашивая, наделяя вымышленными чертами и, отвлекаясь от неприглядной действительности, называли «рыцарскими войнами», или «войнами в кружевах». В этой войне с американской стороны все шло не «по правилам». Эти «парни свободы», как именовали первых американских повстанцев, изменили само содержание войны. Это была революционная война за независимость и свободу молодой республики; больше того, это была революция.

И сотни молодых людей в Европе, увлеченных «вольнолюбивыми мечтами», поверивших в то, что в Новом Свете начинается «золотой век» человечества, возвещенный великими мыслителями Просвещения, отправлялись за океан — в далекий, неведомый, заманчивый край, сражаться за его свободу, за будущность, за новый день, который завтра займется над всем миром. Впрочем, и здесь в Европе слышался гул подземных ударов.

В Российской империи, где устои самодержавия и крепостничества казались незыблемыми, в семидесятых годах разразилась могучая крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева. Воспетая поэтами, просвещенная императрица Екатерина II, покровительствовавшая Вольтеру и Дидро и даже советовавшаяся с ними в подчеркнуто дружественной переписке, при зареве помещичьих усадеб забыла о своих вольнолюбивых корреспондентах и двинула отборные гвардейские полки в приволжские губернии, чтобы потушить грозный пожар «мужицкого мятежа».

В Австрийской монархии Габсбурги в течение полутысячелетия удерживали за собой трон «Священной Римской империи германской нации». Гнет габсбургского абсолютизма был направлен не только против австрийского крестьянства и маломощного бюргерства, но и в особенности против подневольных народов — венгров, чехов, хорватов, поляков, сербов, румын. Мощные народные восстания 1775 года в Чехии, 1784–1785 годов в Трансильвании, никогда не затихавшая борьба венгерского народа напоминали о том, что и здесь, под скипетром Марии Терезии и Иосифа II, накапливаются враждебные им силы, готовые подняться на борьбу против феодального и чужеземного гнета.

В трехстах пятидесяти германских государствах царили деспотизм, рутина и палочная муштра; здесь дело не доходило до широких народных движений. Но за кажущейся неподвижностью общественной жизни, скованной жестокой и мелочной опекой трехсот пятидесяти фюрстов и курфюрстов и их всевидящей полиции, скрывались подспудные процессы, подтачивавшие изнутри каменную кладку феодально-казарменного строя. Поэзия «бури и натиска», драматургия Лессинга, великие творения Гёте и Шиллера — это могучее духовное движение созвездия талантов, как бы сразу поднявшихся над чересполосной землей Германии, и было их внешним выражением.

То явственно зримые, то остававшиеся невидимыми, могучие общественные силы повсеместно вступали в борьбу с феодально-абсолютистским строем. Все, казалось, пришло в движение. Политическая атмосфера сгущалась, предвещая приближение грозы.

Но где она разразится? Какая из стран станет полем великого социального сражения? Где раньше всего произойдет схватка старого, отживающего, но все еще могущественного феодального строя с еще молодым, полным сил, идущим на смену старому буржуазным обществом?

Такой страной могла быть только Франция. Здесь классовые противоречия достигли такой остроты, такого накала, что разрешить их могла лишь революция.

Когда она произойдет? Какой она будет? Да и будет ли она вообще?

Даже в конце восемнадцатого столетия, в царствование последнего короля старой монархии Людовика XVI, никто бы не мог ответить на эти вопросы с определенностью. Более того, тогда мало кто еще осознавал, что революция уже стучится в двери.

Правда, еще в 1734 году один из родоначальников Просвещения, Шарль де Монтескье, опубликовал исторический трактат под названием «Размышления о причинах величия и падения римлян». Шарль Луи де Монтескье, барон де ла Бред, бывший председатель парламента в Бордо, член Академии, был писателем глубокого ума, но крайне осторожным в своих гласных суждениях. Он не проводил прямых параллелей между прошлым и настоящим; он ограничивался лишь намеками, впрочем, вполне понятными для его читателей.

Четверть века спустя другой виднейший представитель Просвещения, Жан Жак Руссо, высказался гораздо яснее: в «Общественном договоре» он утверждал, что революции могут быть столь же благодетельными для народов, как кризис для исцеления больного.

Мысль эта была принята многими современниками лишь как одна из оригинальностей знаменитого, но чудаковатого философа. Конечно, как и все, что выходило из-под пера прославленного автора «Новой Элоизы», и эта идея была принята в аристократических салонах с почтительным вниманием.