Михаил Герман - Домье

Делоне был одним из самых удачливых книготорговцев Пале-Руаяля. Дело его процветало, в лавке, занимавшей два больших смежных помещения, всегда теснились покупатели. Делоне занимался также изданием книг и был в своем кругу довольно заметной фигурой.

Новое место службы оказалось куда менее скучным, чем контора судебного исполнителя. Вместо унылых папок с делами Оноре разбирал вкусно пахнущие, приятно хрустящие тома только что отпечатанных книг. Вокруг были не юристы, а писатели, типографы, журналисты. Разговоры здесь велись острые и занимательные. Слушая их, Оноре узнавал новости литературной жизни раньше, чем они появлялись в газетах.

В свободные минуты мальчик разглядывал эстампы — ими наряду с книгами торговал Делоне. Это были годы первого расцвета литографии, и недорогие оттиски с работ лучших художников продавались в магазинах, с лотков уличных торговцев и в газетных киосках. Среди сотен листов неопытный взгляд Оноре еще не мог отобрать действительно лучшие. Он вспоминал мастерскую отца, где часами разглядывал картины и эстампы и лепил человечков из замазки. Здесь в Париже эстампы были, конечно, куда интереснее: на литографиях были сцены той жизни, которую он ежечасно видел вокруг.

Как всякий ребенок, Оноре хотел, чтобы его рисунки были похожи не столько на жизнь, сколько на «картинки настоящих художников». Мальчик с восторженной завистью разглядывал уверенные штрихи, за которыми угадывалось совершенно недосягаемое мастерство. Его собственный карандаш отвратительно пачкал бумагу. Вместо воздушных теней получались серые пятна, вместо красивого контура — бессмысленные жирные линии. Оноре и понятия не имел, что за легкостью рисунка профессиональных художников стоит знание анатомии, перспективы, упорная и длительная работа с натуры.

К своей новой службе он не проявлял особого прилежания, и Жан Батист с беспокойством замечал, что книготорговля так же мало прельщает сына, как и юриспруденция. Мальчишка без конца пачкал бумагу рисунками и часами разглядывал гравюры в витринах.

Четырнадцатилетний Оноре огорчал родителей своим очевидным легкомыслием и откровенным нежеланием приобрести солидную профессию. Мадам Домье, так много выстрадавшая из-за любви мужа к литературе, с грустью замечала, что и сын не проявляет должной положительности.

— Бедный мой Оноре. — говорила она, пытаясь образумить сына, — ты сам не знаешь, чего ты хочешь!

— Отлично знаю, — отвечал Оноре. — Я хочу рисовать!

Это было единственное занятие, которому он предавался с увлечением.

Узнав о страсти сына к рисованию, Жан Батист почувствовал скорее беспокойство, чем гордость. Зная по собственному опыту, насколько неверен путь искусства, он пытался отговаривать сына. Оноре упорствовал. Вконец расстроенный, Жан Батист запрещал сыну рисовать, но стоило ему отвернуться, Оноре опять брался за карандаш. Побежденный настойчивостью четырнадцатилетнего юнца, Домье-отец уступил. Он решил показать работы Оноре художнику Ленуару, с которым был хорошо знаком, и предоставить ему решать, заслуживают ли они внимания.

Александр Ленуар, живописец и архитектор, директор Музея французской скульптуры и ученый-археолог, был, конечно, в глазах Жана Батиста непререкаемым авторитетом. Домье надеялся, что рисунки сына Ленуар сочтет плохими, и тогда Оноре раз и навсегда забудет мечты об искусстве.

Ленуар разглядывал рисунки снисходительно, но долго и с откровенным удовольствием. Наконец он сказал, все еще перебирая листы холеными, мягкими руками:

— У вашего сына, месье Домье, несомненные способности и живое воображение. Но он совсем не знаком с основами рисунка и даже не умеет как следует пользоваться карандашом. Ему, разумеется, надо учиться.

Он сложил золотой лорнет и засунул его за вырез жилета.

— Пришлите мальчика ко мне в мастерскую, — сказал он, — я ничего не имею против того, чтобы давать ему уроки.

Жан Батист Домье, в глубине души чрезвычайно огорченный, мог только раскланяться и поблагодарить почтенного мэтра

На следующий день Оноре Домье впервые вошел в мастерскую Ленуара.

Ленуар провел мальчика в свободный угол и усадил на низкий складной табурет. Неподалеку стоял гипсовый слепок с части античного бюста — нос и кусок щеки, красиво освещенные мягким боковым светом, падавшим через широкое, полузадернутое холщовой шторой окно. Рядом на переносном стуле в строгом порядке были разложены принадлежности для рисования: медные держатели для грифелей, свинцовые и итальянские карандаши, иссиня-черные палочки угля, бумажные растушевки.

— Насколько я понимаю, вы почти не работали с натуры и это ваш первый урок, — сказал Ленуар. — Попробуйте нарисовать этот слепок. Сначала набросайте общий контур углем, легкими линиями, и только потом беритесь за карандаш. Помните, что поспешностью можно все испортить.

В первые минуты, оставшись один на один с гипсовым слепком, Оноре почувствовал себя совершенно беспомощным. Ему было не по себе в этой огромной безмолвной комнате, где причудливо смешивались запахи дорогих сигар, духов, масляных красок. Чуть запыленные гипсовые фигуры застыли в углах мастерской, стены были сплошь увешаны картинами в золоченых рамах, пол покрывали пушистые ковры, из калориферов веяло сухим, горячим воздухом. Здесь было спокойно, тихо, тепло. Мало-помалу Оноре овладел собой и принялся за работу.

Ленуар, отойдя в другой конец мастерской, с любопытством смотрел на своего нового ученика. Пышные легкие волосы давно не стрижены, обветренные руки далеко торчат из слишком коротких рукавов старой куртки, большой рот приоткрыт от усердия, на курносом носу выступили капельки пота.

Оноре не замечал, что за ним наблюдают. Он старался совладать с непокорной палочкой угля. Уголь крошился и сыпался на колени, штрихи получались густые и жирные, пальцы сразу же почернели. Пришлось все смахнуть тряпкой и начать сначала. Все же через двадцать минут Оноре нарисовал прямой нос, красиво вырезанные ноздри. Получалось похоже, хотя бумага стала грязно-серого цвета. Ленуар подошел, когда Оноре, до ушей перепачканный углем, увлеченно тушевал фон.

— Вы не умеете видеть ни форм, ни пропорций, — сказал Ленуар, — в натуре слепок куда шире, средняя линия носа не вертикальна, она наклонена вправо. А вы уже кладете тени и, верно, полагаете, что рисунок ваш закончен.

Оноре именно так и полагал, но счел за лучшее промолчать.

— Вы не проработали и получаса, а уже можете сменить уголь на мел — на вашей бумаге он будет гораздо заметнее. Рисование — это тяжелая работа, наука, если угодно, но только не забава, оно не терпит спешки и легкомыслия.

Ленуар сел на место Оноре, взял уголь каким-то особенным, неуловимо изящным движением и стал исправлять рисунок. Оноре залюбовался его точными, спокойными жестами. Уголь оставлял тонкие четкие штрихи, сразу вносившие порядок в запутанный, неуклюжий рисунок.