Вирджиния Вулф - Дневник писательницы

В понедельник мы были в Лондоне. Я отправилась на Лондонский мост. Смотрела на реку; туман; клубы дыма, возможно, где горели дома. В субботу случился еще один пожар. Потом я увидела стену-скалу, чудом державшуюся вертикально, у которой не была угла; целый угол был снесен; Банк; Монумент [337] Колонна в память пожара 1666 года (Прим. переводчика). цел; пыталась подняться в автобус; у меня ничего не вышло; подошел второй автобус, и я поняла, что мне лучше идти пешком. С транспортом плохо; улицы пострадали от взрывов. Итак, подземкой до Темпла [338] Одно из двух лондонских обществ адвокатов и здание, в котором оно помещается (Прим. переводника). ; а там между руинами я добралась до моих старых площадей: разрушены, опустошены, старые красные кирпичи и белая пыль, похоже на строительную площадку. Серая грязь и выбитые стекла. Зеваки; совершенство уничтожено и разграблено.

Воскресенье, 26 января

Борюсь с депрессией, отверженностью (в «Харпер» не взяли мой рассказ и Эллен Терри), мою кухню; посылаю статью (неубедительную) в «Н.С.» и на два дня откладываю «П.X.» ради воспоминаний. Волна отчаяния, клянусь, не захлестнет меня. Одиночество прекрасно. Жизнь в Родмелле как очень слабое пиво. Дом сырой. Неопрятный. Но выхода нет. Дни становятся длиннее. Мне нужен рывок, как бывало прежде. «Твоя настоящая жизнь подобна моей придуманной», — как-то сказал мне Десмонд. Но нужно помнить, что мысли не терпят насилия. Я начинаю ненавидеть самокопание: сон и дремоту; размышления; стряпню; езду на велосипеде; о, еще довольно-таки неподатливые книги — viz. [339] Videlicet (лат.) — то есть. : Герберт Фишер. Это мое задание.

В войне затишье. Уже шесть ночей нет воздушных налетов. Однако Гарвин говорит, что близится великое сражение — примерно через три недели — и все: мужчины, женщины, дети, собаки, кошки, даже долгоносик — должны запастись оружием и верой — и так далее. Очень холодно — перед рассветом. Несколько подснежников в саду. Правильно, думала я: мы живем без будущего. Это странно, но мы уперлись в закрытую дверь. Теперь письмо — новым пером — Энид Джоунс.

Пятница, 7 февраля

Почему на меня напала депрессия? Не помню. Мы смотрели Чарли Чаплина. Подобно коровнице, нашли его скучным. Я писала с некоторым подъемом. С миссис Трейл должно быть покончено до нашего отъезда в Кембридж. Скоро неделя паводка.

Воскресенье, 16 февраля

После недельного паводка жуткая серая вода. Больше всего мне понравился обед с Дэди. Светло и доверительно. Мне понравилась мягкая серая ночь в Ньюнхеме. Пернел встретила нас в своих церемониальных апартаментах, где все отполировано и рассчитано на зрителя. На ней было нечто мягкое, красное с черным. Мы сидели возле ярко горевшего камина. Забавная порхающая беседа. В будущем году она уезжает. Потом Лечворт — рабыни, прикованные к своим машинкам, искаженные застывшие лица и печатные машинки — требуются все более и более умные машины, складывающие, прессующие, клеящие и выпускающие образцовые книги. Они могут наклеить тряпку и имитировать кожу. Наш «Пресс» вновь на витрине. В стране смотреть не на что. Долгие поездки на поездах. Скудная еда. Нет масла, нет джема. Старые пары ставят на стол мармелад и виноградные косточки. Разговаривая возле камина, едва ли не шепчутся. Элизабет Боуэн приехала через два часа после нашего возвращения и вчера уехала; завтра приедет Вита; потом Энид; потом, возможно, я вновь отправлюсь в одну из моих «высших» жизней. Пока еще нет.

Среда, 26 февраля

Моя «высшая» жизнь почти целиком посвящена елизаветинской драме. Закончила «Пойнтц-Холл», или «Маскарад»; драма — наконец-то — сегодня угрюм «В антракте».

Воскресенье, 8 марта

Только что вернулись после речи Л. в Брайтоне. Похож на иностранный город: первый весенний день. Женщины сидят на скамейках. Прелестная шляпка в кафе — до чего же мода веселит взгляд! Там же, в кафе, морщинистые старухи, нарумяненные, разодетые, похожие на ожившие трупы. Официантка в хлопчатобумажной шотландке. Нет: я не замышляла никаких интроспекций. Вспомнила фразу Генри Джеймса: постоянно наблюдаю. Наблюдаю, как проходят годы. Наблюдаю жадность. Наблюдаю собственную депрессию. Это полезно. Надеюсь. Настаиваю на проживании этого времени самым полезным образом. Сойду в небытие с развевающимися знаменами. Похоже, я на грани интроспекции; но пока еще не впала в нее. Допустим, я покупаю билет в музей; езжу туда каждый день на велосипеде и читаю книги по истории. Допустим, я выбираю по одному персонажу в каждой эпохе и пишу о нем и обо всем, что вокруг него. Замечательное занятие. А теперь я с удовольствием замечаю, что уже семь и мне пора готовить обед. Пикша и колбасный фарш. Думаю, это правильно — иметь фарш и пикшу, если увековечиваешь их на бумаге.

Как бы ни бранили Стрэчи, они всегда остаются для меня источником неисчерпаемой радости — такие они искрящиеся, ясные и находчивые. Надо ли говорить, что я запасаю качества, которые больше всего меня восхищают, для людей, Стрэчами не являющихся? Мы с Литтоном так давно не виделись, что основные впечатления о нем я беру из его работ, правда, статья о леди Эстер Стэнхоуп у него не из лучших.

Дневник. 17 апреля 1919 года

В субботу к ланчу пришли Литтон и Уэббы, и когда я рассказывала о моих триумфах, мне как будто почудилась легкая тень на лице Литтона, которая исчезла не прежде, чем разговор перешел на другую тему. Что ж, к его триумфам я относилась примерно так же. Мне не доставляло удовольствия, когда он разглагольствовал об экземпляре «Знаменитых викторианцев», поставленном на полку и надписанном «М» или «Г» то ли мистером, то ли миссис Асквит. Мысль, очевидно, ему понравилась.

Дневник. 10 июня 1919 года

Я проснулась ночью с ощущением, будто нахожусь в пустом зале: Литтон умер, вокруг — фабрики. Смысл жизни — когда я не работаю — сразу мельчает и теряется. Литтон умер, и нет ничего конкретного, чем можно было бы отметить его жизнь. А они пишут о нем дурацкие статьи.

Дневник. 8 февраля 1932 года

Прихожу домой и пытаюсь сосредоточиться на Паскале. Не получается. Все же это единственный способ прийти в себя, так что я хотя бы стараюсь успокоиться, если не в силах понять. Тонкости теологии мне не даются. Тем не менее, я понимаю Литтона — моего милого старого змея. До чего призрачна наша жизнь — он мертв, а я читаю его и стараюсь делать то, что мы оба хотели делать в этом мире; хотя иногда прошедшее кажется мне иллюзией — все было так быстро: жизнь оказалась быстротечной и нечего предъявить, кроме маленьких книжечек. Вот почему я топаю ногой и останавливаю мгновение.