Леонид Рейзер - Неизвестный Харламов

Отец. Это наше прощальное фото. Сентябрь пятьдесят шестого. Накануне отъезда моих в Испанию. В тот момент мы с женой понимали – семья наша может разъединиться навсегда.

Попробую объяснить, что же с нами происходило. После смерти Сталина в отношении испанцев, эмигрировавших в Советский Союз в 1936 году – во время гражданской войны в Испании, – было установлено правило: захочет человек вернуться на свою родину, чинить препятствия не будут, но если в течение двух лет в Союз он обратно не приезжает, то дорога сюда ему закрыта навсегда. Отчего раньше-то шлагбаум не поднимали? Вроде как слышал я: мол, после окончания войны в сорок пятом правительство Сталина заявило: «Мы принимали детей у республиканцев, вот им и вернем». А генерал Франко-то оставался у власти.

Я видел, я чувствовал, что Бегоня очень рвалась повидать родителей, в особенности отца, к которому была привязана с детства. А тут молва прошла – испанцы могут вернуться к себе. Ну как я мог этому воспрепятствовать?!

Так мы с Бегоней и порешили: она с детьми едет на родину, а дальше видно будет.

Все оформление отъезда велось по линии общества Красного Креста. В первый раз после войны испанским детям разрешили поехать в родную страну. Нервы нам не трепали, волокиты с документами что-то и не припомню. Никаких «хождений по мукам» у нас с Бегоней не было.

А вот проводы помню.

Я ведь поехал на поезде до Одессы, откуда мои на корабле «Крым» отплывали до берега испанского. Ходил по всем вагонам и прощался с испанцами – друзьями, знакомыми и незнакомыми. Душевно было. Весело и грустно разом. В том поезде были пограничники, которые до кучи осмотрели мой нехитрый багаж. Увидели букварь, учебники, которые хотел передать детишкам. А там везде Ленин да Сталин. Пограничник предупредил, чтобы я этого не делал. Ну да ладно, поглядим, как, что.

Всю ночь шла посадка-погрузка на пароход «Крым». Огромный. Белоснежный. Я таких и не видывал. А там как было: ступил на палубу – и ты уже за границей! Целый пароход испанцев был. Я попросил позвать жену, а детей велел не будить. Бегоня вышла ко мне, спустилась по трапу. Обнялись. Поцеловались трижды. По русскому обычаю. Какие-то слова.

Ну я тут под это дело и обращаюсь к пограничникам: вот, дескать, детишкам учебники хочу передать – дозволяете? А они: да пожалуйста, батя. Я их в авоську положил и передал супруге.

На причале нас трое было перед тем, как пароход отчаливать стал: еще русский и испанец Хосе. Через веревочку – канат там был протянут – выпили на прощание. Пожелал им счастливого пути.

На душе было у меня как-то путано, не верилось, что расстаемся навсегда. Не хотелось мне в это верить.

Корабль исчез в морской дымке. Я постоял-постоял и поплелся в город. На выходе из порта разговорился с незнакомым пожилым испанцем, жителем Одессы: «Я тут уж который день провожаю пароходы. Как на работу в порт хожу».

Еще помню, провожал я позже Гомеса – футболиста московского «Торпедо».

А тогда покатил я на поезде обратно в Москву. Вагоны были почему-то пустыми. Проводники даже предложили нам сдать билеты, а взамен мы договорились на бартер: мы им немного денежек – они нам немного водочки.

За окном мелькали наши просторы. Не представлял себе, что больше не увижу самых близких мне людей. Но как-то готовился и к худшему. Сестра. Жили мы в Бильбао – главном городе испанских басков. Приехали в сентябре. А всего пробыли там восемь месяцев.

Языкового барьера у нас с братом вообще не было. Мы же с детства жили в общежитии испанцев, а потом в большой коммуналке, где среди соседей тоже были испанцы: с русского мигом переходили на испанский, а затем так же легко в обратную сторону. Но в целом у Валеры разговорный был получше, чем у меня. Щебетал только так!

Поселились, ясное дело, у дедушки с бабушкой – у маминых родителей.

Очень даже обеспеченными людьми они были. И наследство кое-какое им досталось, и сам дед работал, и на него работали. Какой-то бизнес имел, что-то с электричеством связанное.

Жили мы не в квартире – в хоромах барских! После московской-то коммуналки это означало, считай, попасть в графский замок… Хотя и в той нашей огромной комнате с видом на автодорожный институт нам с братом вольготно жилось.

Там, в Бильбао, на первых этажах зданий располагались магазинчики, бары, гаражи, склады. А люди жили выше. Наша квартира была на втором этаже с выходом в патио – внутренний тенистый дворик. Всего было семь комнат. Больше, чем вся наша коммуналка в Москве! Мы с братом в первые дни с широко открытыми глазами перемещались по дедовским владениям, но к хорошему, как известно, быстро привыкаешь. Одна комната – специально для хранения продуктов: овощи и фрукты в красивых плетеных корзинах, на деревянной перекладине на крючьях висят аппетитные окорока – бабушка заходит туда и срезает нам с Валерой огромные тонкие ломти для бутербродов, фирменное изделие испанской гастрономии – хамон называется. В той же кладовой были корма для собак – дедушка же на охоту ходил и держал двух красавцев-сеттеров. Мама – в одной комнате, Валера – в другой, я – в третьей, спальня маминых родителей, столовая, кухня.

Осень 1957 года. Бильбао (Испания). Бегоня Харламова с детьми и своими родителями

Мамина икона, которая всегда стояла у изголовья кровати

Праздник в Испании

Адаптировались мы в школе легко. Но я легче, чем брат. Там как заведено было: зашел в здание, классы для девочек налево, для мальчиков направо, а двор для прогулок – общий; пришел в школу – надо помолиться, на большой перемене – тоже изволь молиться, после занятий – снова молиться. Ну а что поделать, католическая же страна.

Валера ходил во второй класс. Успеваемость нормальная была, а вот молиться ни в какую не желал. Да и не знал толком, как там что принято по католическому обряду. Всем только мешал. Ну, его классный руководитель раз огрел линейкой по рукам, другой, третий. В Испании это считалось в порядке вещей, дозволялось так наказывать школьников за непослушание. А Валерка-то ничего дома не рассказывал, терпел и терпел, но как-то за ужином мама заметила следы на руках от этой линейки. Назавтра, еле сдерживая праведный гнев, помчалась в школу. Разобралась скоренько. Больше Валеру Харламова из Советского Союза не трогали и молиться не заставляли.