Борис Расин - Подбельский

Сытин поерзал на стуле; собеседнику передавалось его волнение. Комиссар продолжал:

— Знаю, вы сейчас думаете: что это, мол, он ко мне пристал, какой, мол, деловой разговор может состояться между большевиком, который выступает против частной собственности, и крупнейшим в России капиталистом — владельцем целого концерна издательств и типографий? Думаете ведь? Верно я говорю, Иван Дмитриевич?

— Предположим, что думаю. Вам разве легче от этого?

— Представьте — легче. Дело в том, что нам нужны вы — у вас большой опыт, авторитет. Почему бы вам в самом деле не сотрудничать с нами?

Лицо Сытина выражало недоумение.

— Интересно, интересно, повторите-ка, повторите…

— Короче говоря, помогите новой, советской власти расширить издательское дело, еще больше печатать нужных нашему народу книг и газет. Вы спросите, Иван Дмитриевич, а как же ваши типографии, ваши вложения, ваши бумажные склады?

— Вот именно. Все отдать вам? Собственно, что я говорю — «отдать», сами ведь возьмете.

— Тяжело, конечно, расстаться со своим добром. Знаю: вы сейчас колеблетесь…

Подбельский поднялся, попросил разрешения закурить. Курил очень редко и обычно тогда, когда волновался. Затянувшись и пустив кольца дыма, он подошел к Сытину и как бы невзначай заметил:

— А в сущности говоря, Иван Дмитриевич, вы большое дело делаете. Подумайте: не стоит ли вам заняться издательским делом в еще большем масштабе, чем до сих пор, но по нашим указаниям. А государство вас хорошо обеспечит.

Иван Дмитриевич слушал, сосредоточенно уставив взгляд в неизвестно для чего выдвинутый средний ящик большого резного письменного стола, в котором лежали аккуратно сложенные бумаги.

Подбельский сказал, что они еще вернутся к этому разговору, а пока — с завтрашнего дня — «Русское слово» не должно выходить.

Сытин ничего не ответил. Прощаясь с комиссаром, он вяло протянул руку. Когда дверь за гостем закрылась, Сытин все еще продолжал сидеть за столом.

В таком глубоком раздумье его застал Федор Иванович Благов.

— Долго вы, Иван Дмитриевич, с комиссаром-то беседовали, — начал Благов, желая поскорее узнать подробности разговора.

— Напротив, мало, очень мало. Мне бы надо много о чем порасспрошать, да вот поди-ка, Сытин растерялся.

Только сейчас редактор «Русского слова» обратил внимание на расстроенный вид издателя.

— Вы ведь знаете этого человека?

— Молодчика этого? Знаю, — сказал Благов.

— Не рекомендую вам так называть достойных людей, — посоветовал, чуть возвысив голос, Сытин.

«Старый ворчун», — подумал редактор.

А тот между тем продолжал:

— Фамилия этого молодого человека — Подбельский. Он у нас в прошлом годе работал. Вы с ним тогда скандалили, а вот видите — он оказался победителем. У них сейчас власть. И сдается мне, что они сели крепко…

— Как вы говорите, Иван Дмитриевич? — опешил Благов.

— Не горячитесь и учитесь выслушивать старших. Есть в этом человеке что-то такое искреннее и подкупающее. Как бы это вам сказать — ну, простота, мысль, государственность. Затрудняюсь подобрать подходящее слово. Это уж по вашей линии — вы литераторы. Только жаль, — и Сытин тяжело вздохнул, — не придется завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и вообще не придется нам больше печатать свою газету.

— Опять запретили? — вскочил Астапов. — Возмутительно! И вы это оставите?

— Оставить не оставлю, а выходить не будет. Да еще в трибунал, наверное, позовут. Вот и будете, батенька, ответ держать. Кстати, скажите-ка, Федор Иванович, кто нас снабжает информацией о фронтовых делах? И потом, почему вы даете своим писакам такую волю? Вы что, серьезно думаете, что большевистская власть скоро погибнет?

— Да, думаю, Иван Дмитриевич…

Сытин продолжал наступать на редактора:

— Вот именно, и вы такой, и ваш Саша Яблоновский такой, все вы такие. А я, старый дурак, верю вам, думаю, что у вас есть какие-то идеи, совесть наконец… Эх!..

Он махнул рукой и дал этим понять, что аудиенция окончена.

Весть о закрытии «Русского слова» сразу же распространилась среди сотрудников редакции и рабочих типографии. Меньшевики и эсеры, а их влияние чувствовалось в сытинской типографии, решили немедленно использовать этот случай как предлог для наступления на советскую власть.

Фабричный комитет направил в Комиссариат по делам печати своих представителей. Беседа была довольно продолжительной и шумной.

Комиссар объяснил, что Иван Дмитриевич Сытин, у которого он был накануне, хорошо знает причины закрытия газеты: она публиковала клеветнические материалы, подрывающие авторитет советской власти.

— Большевики ратуют за «свободу печати», — не унимался представитель фабричного комитета. — Где же она, эта свобода?

На вопрос Вадим Николаевич ответил вопросом:

— Скажите мне: вы наборщик или печатник?

— Стереотипер.

— И, наверное, лет тридцать уже работаете у Сытина?

Фабкомовец кивнул.

— Вот видите — тридцать лет работали на хозяина. А мы хотим, чтобы сами «рабочие стали хозяевами, чтобы они сами управляли не только типографиями, но всеми фабриками и заводами, всей Россией.

— Это мы знаем, — вставил другой делегат.

— Вот и хорошо, что знаете. Так вот, мы создали советскую власть, она еще только становится на ноги, а вы ее хотите пинать. А мы этого не позволим.

Вадим Николаевич приподнялся и, бросив в пепельницу уже давно погасшую папиросу, закончил мысль:

— Теперь ответьте: почему вы отказались набирать и печатать в своей типографии «Известия Московского Совета»? Молчите! Вы, значит, хотите свободу только для той печати, которая клевещет на советскую власть?! Не выйдет!

После беседы с комиссаром мнения самих делегатов разошлись. На следующий день состоялось общее собрание рабочих типографии. Под давлением эсеров и меньшевиков собрание приняло резолюцию протеста против закрытия газеты. Присутствовавший на собрании сотрудник эсеровской газеты «Труд» не замедлил в очередном номере употребить самые темные краски, чтобы очернить действия советской власти и изобразить комиссара по делам печати как деспотичного и своевольного человека, а все дело с закрытием газеты как «издевательство над рабочими».

Двадцатого декабря в здании бывшего «Благородного собрания», переименованного после Октября в Дом союзов, собрались на митинг печатники — большевики и сочувствующие им. Ораторы говорили не очень складно, но зато достаточно гневно и страстно. Они клеймили позором тех сытинцев, которые пошли на поводу у контрреволюции и отказались печатать свой рабочий орган — «Известия Московского

Совета». На собрании выступил представитель печатников Петрограда. Он посоветовал московским печатникам последовать примеру Петрограда и избавиться от профсоюзного органа, который придерживается контрреволюционной политики.