Василий Катанян - Прикосновение к идолам

В восьмидесятых годах Элли Джонс наговорила несколько кассет, рассказывая об их романе, но просила Патрицию расшифровать запись только после своей смерти. Патриция сказала, что работает над книгой, и вскоре на русском языке появились отрывки, где она приводит несколько эпизодов из воспоминаний Элли Джонс.

После какой-то размолвки… «я никогда не звонила ему, вообще никогда в жизни не звонила ни одному мужчине. Меня он тоже не мог застать дома, т. к. я все время была занята на работе. И вот рано утром мне позвонил хозяин квартиры, в которой жил Маяковский, и сказал: «Я не знаю кому звонить, но г-н Маяковский болен. Мы все беспокоимся за него, как вы думаете, что нам делать? Он не выходил из дому уже три дня». Я ответила: «Хорошо, я приду». Я отправилась к нему, привезла продукты, куриный бульон в банке, что-то еще. Володя лежал лицом к стене, совершенно больной и очень подавленный. Мне стало жаль его, и я почувствовала, что счастлива его видеть. Я приготовила ему что-то горячее, и он сказал: «Не ходи на работу, пожалуйста. Не оставляй меня, я не могу быть один. Мне жаль, что ты обиделась, прости меня». Я сказала: «Я должна идти, иначе я не получу зарплату. Обещаю, я приду к тебе вечером, как только освобожусь». Когда я пришла, он, к моему удивлению, стоял, ожидая меня. Он взял мою шляпную коробку в одну руку и предложил мне другую. Все было прекрасно после этого…»

«Однажды от Лили Брик пришла телеграмма: «Куда ты пропал? Напиши, как ты живешь. С кем ты живешь, не имеет значения. Я хочу поехать в Италию. Организуй так, чтобы я получила деньги». И тогда он рассказал мне о Бриках: «Ты знаешь, они так много сделали, чтобы опубликовать мою первую поэму, когда я был молодым и бедным. И во время голода — мы все голодали — она продала свое жемчужное ожерелье за мешок картошки. Конечно, я никогда не был женат на ней. У нас были любовные отношения, но мы расстались».

«Как-то, когда мы уже были в интимной близости, он спросил: «Ты как-нибудь предохраняешься?» А я ответила: «Любить — значит иметь детей». «Ты сумасшедший ребенок», — сказал он, а потом использовал эту фразу, несколько переделав, в одной из своих пьес».

«Проводив его на корабль и вернувшись домой, я хотела броситься на кровать и плакать — по нему, по России — но не могла: вся кровать была усыпана незабудками. У него было так мало денег, но это было в его стиле! Где он взял незабудки в конце октября в Нью-Йорке? Должно быть, заказал задолго до этого. Я не уезжала из этой комнаты, чтобы он мог найти меня, если бы захотел написать».

— Вы знаете, Патриция, что ваш отец хранил письма вашей мамы и фотографии, где вы и она, — сказал я. — Вот письмецо от нее, где она просит перевести деньги. Это, видимо, в клинику, где вы родились:

«6 мая 1926 г.

Через три недели необходимо заплатить 600 в госпиталь. Если можете, пришлите по этому адресу

195 — 27st. Apt F 32, Jackson Heights N.Y.

Думаю, что понимаете мое молчание.

Если умру — all right, если нет — увидимся. Ел».

Мы передали Патриции копии всех фотографий и писем Элли Джонс, которые лежат в Государственном архиве. Она отнеслась очень равнодушно к письмам матери: вежливо поблагодарила, но не взяла их в руки, не стала рассматривать почерк, дату, не попросила нас что-нибудь перевести — мы были в большом удивлении… Может быть от волнения? Будем думать.

Патриция рассказывала, что мать вспоминала о короткой встрече с Маяковским в Ницце, в 1928 году. Он обещал еще раз приехать из Парижа, «но почему-то не приехал». Это «почему-то» мы могли бы ей сейчас объяснить (об этом ниже), но это был бы длинный, не подходящий к случаю разговор. Ибо концепция Элли Джонс (а вслед за ней и Патриции) сводилась к тому, что Маяковский обожал Элли, но коммунистический режим не давал ему возможности приехать к ней в Америку и зажить счастливой семейной жизнью. Они были уверены, что коммунисты погубили Маяковского, и очень боялись Советов, боялись, что «рука Москвы» найдет и их, поэтому — затаились.

Действительно, Маяковский будучи в Париже в 1928 году, приезжал в Ниццу с ними повидаться и обещал приехать еще. Но… прошла неделя, а его нет.

«Вы себе представить не можете, как я изнервничалась за эту неделю, — писала Элли Джонс, ожидая его. — Я не знаю, о чем Вы думаете, но мне и так тяжело — я Вас не очень люблю, а просто люблю. Зачем мне делать еще больнее! <���…> Сразу двух Элли забыли? Или не интересно ехать к простуженным женщинам, которые к тому же дают буржуазные наставления?

Родной! Пожалуйста (девочка говорит bitte, bitte, bitte), никогда не оставляй меня в неизвестности. Я совершенно схожу с ума! И, если не хочешь мне писать, скажи — «это мое последнее письмо, как-то не пишется». Или что-нибудь такое. Только так слушать и волноваться при каждых шагах в коридоре, при стуке в дверь — даже жутко. Девочке тоже было сказано, что ты, быть может, приедешь. Были ужасные дожди, она себя чувствовала плохо, мы пять дней никуда не выходили, она все время выбегала на балкон, думала, что Вы должны приехать в автомобиле. Потом я плакала и она меня утешала, грозилась, что сладкого не даст. Я старалась объяснить ей, в чем дело, сказала: «Володя ist dumm und ungezogen не только не приехал, но и не написал». С тем, что это невоспитанно, она, очевидно, согласилась — но сказала решительно «Володя ist nicht dumm — Сережа ist dumm». <���…> Я начала было уже не так по Вас тосковать — но вот Вы приехали и опять ужасно не хватает Вас и по России скучаю.

Правда, Владимир, не огорчайте Вашего girl friend! Вы же собственную печенку готовы отдать собаке — а мы просим так немного. Ведь мы тоже звери, с ногами, с глазами! Уверяю — незаурядные, только что не в клетке. И страшно нужно для нашего спокойствия, чтобы мы знали, что о нас думают ну раз в месяц (пятнадцатого день рождения девочки) подумайте о нас! Напишите — а если некогда, вырежьте из журнала, газеты что-нибудь свое и пришлите. Книги, обещались!

Берегите себя, да? Попросите «человека, которого любите» [1] Тут нужны два объяснения. Во-первых, девочка говорила по-немецки, ибо она по матери немка. А в последнем абзаце имеется ввиду Л. Брик. Маяковский, как и всем своим возлюбленным, рассказывал Элли о своей любви к Лиле Юрьевне. «Он не может без нее, но и с ней не может. И до конца жизни он не мог надолго и всерьез оторваться от нее» — наговорила на пленку Элли. , чтобы она запретила Вам жечь свечу с обоих концов! К чему? Не делайте это.

Из Ниццы они с девочкой поехали в Милан, где провели зиму. Судя по письмам, она все еще не была разведена с Джоржем Джонсом и жила в Европе на его деньги. 12 апреля 1929 г. из Ниццы, куда она вернулась из Италии, она пишет в Москву, что в Милане она

«получила кабель от George с предложением не позже 17-го быть в Лондоне. Моя квотная виза готова и он едет в Лондон, чтобы меня встретить. Я очень рада, что в конце концов покончу с этим делом — развод с Джонсом. Но <���…> мысль о том, что нам придется прожить три недели в Лондоне, приводит меня в ужас. Ведь мы будем в гостях у бабушки ! Потом этот убийственный климат, я и приехала, сломя голову сюда, чтобы дочь могла запастись солнцем. Она Вас еще не забыла, хотя я никогда с ней о Вас не говорю. На днях мы гуляли в Милане и она вдруг говорит «Der grosse Mann heibt Володя». Вы мне как-то давно сказали, что ни одна женщина не устояла Вашему шарму. Очевидно, Вы правы!