Саша Гитри - Мемуары шулера

— Эх, вот дура, и что бы мне поставить на дюжину посередке, когда выпало семнадцать!

Положительно, этих старушенций разве что могила исправит.

В те времена, о которых идет рассказ, я, само собой, даже ногой не ступал в эти игорные залы. И по двум причинам: во-первых, я был несовершеннолетним, а во-вторых, официальным служащим Княжества. Между тем решение уже было принято, я был уверен: только полный придурок может рисковать своими деньгами этаким манером.

И все, что я видел, что слышал вокруг, лишь снова и снова утверждало меня в этом мнении.

Ах, сколько пикантных анекдотов, и какого назидательного свойства!

Однако ничто не произвело на меня такого впечатления, как одна на первый взгляд малозначительная деталь, о которой собираюсь рассказать ниже.

Франсуа Блан — человек, основавший Монте-Карло — нажил на этом деле больше 800 миллионов франков. Так вот, все дни напролет он проводил у себя в кабинете, следя за исходом всех игр за каждым из столов, о чем его оповещали час за часом.

И чем же он там занимался, у себя в кабинете?

Подсчитывал барыши? Не угадали!

Он раскладывал пасьянсы!

Да, этот человек, о котором говорили: «Выпадет Красный или Черный, все равно в выигрыше останется Белый! [1] Блан в переводе с французского означает Белый. — Примеч. пер . », — этот человек, который давал поиграть в рулетку всему миру, проводил время, интересуясь у Судьбы, благосклонен ли к нему Его Величество Случай!

Однажды, когда один из служащих казино сообщил ему, что великий князь Констанин вот уже час выигрывает в «тридцать-и-сорок» больше трехсот тысяч франков, он поинтересовался:

— Он стоит или сидит?

— Стоит.

— Постарайтесь сделать так, чтобы он сел. И он проиграет все, что выиграл.

Он знал: чтобы уйти победителем, надо продержаться стоя.

Уникальное место на свете, где отменили смерть — ибо в Монте-Карло ни разу не видели ни единого покойника.

(Должно быть, их там предают земле по ночам, дабы не огорчать еще живых.)

Восхитительное место, где, и вправду, живут, питаясь чужими иллюзиями!

Удивительная точка земного шара, где не найдешь и сотни метров вспаханной земли.

Да и где там, черт побери, репу-то сажать, если куда ни кинешь взгляд — все сплошь гостиницы да отели!

И есть среди них такие большие, по-настоящему огромные, что граница проходит прямо между левым и правым крылом здания.

Так что, если вас вдруг в один прекрасный день вздумают выслать из Монако, просто перейдите из одного гостиничного номера в другой — вот и все дела.

Именно в Монте-Карло мне случилось впервые в жизни заниматься любовью.

Она была графиня. Уже потом до меня дошло, что дамочка, похоже, была не первой свежести.

Жила она в Монако в одиночестве, с пяти до семи играла в рулетку и занимала в отеле спальню с гостиной, сразу два номера, 107-й и 109-й.

Ужинала она в восемь, всегда за одним и тем же столиком, ела мало, но за каждой трапезой пропускала бутылочку шампанского. Сразу после ужина поднималась к себе. В те времена я подвизался лифтером. Однажды вечером, поднявшись на свой этаж, она дала мне пять франков, целую пятифранковую монету — но не бросила небрежно, этак с кончиков пальцев. А вложила прямо в ладонь и еще прижала, да так сильно, что мне почти больно стало. Будто на звонок нажимала! Пять франков чаевых, в 1898 году — это было просто уму непостижимо, и я тут же засунул другую руку в карман, нашаривая монетки, чтобы дать сдачи.

— Нет-нет, это все вам, — остановила она меня.

Назавтра она сделала то же самое.

А на третий вечер, выходя из лифта, сказала:

— У меня нет при себе мелочи, зайдемте ко мне.

Я последовал за ней. Она вошла. Я остался на пороге. Она обернулась.

— Можете войти, — пригласила она.

Я вошел. Она посмотрела на меня, и я увидел, как меж пальцев у нее блеснул двадцатифранковый луидор. Она протянула его мне, и тут, ясное дело, у меня уже не оставалось никаких сомнений, чего ей было нужно. Но повторяю, мне тогда было семнадцать, и я был девственником. Тем не менее я уже готов было броситься на нее, как тут вдруг в душу мне закралось подозрение: «А вдруг я ошибаюсь? А что, если она хочет вовсе не того? Еще закричит, звонить начнет, прислугу вызовет?..»

Риск немалый. Выбор трудней не придумаешь.

Для начала просто наброситься на дамочку — легко сказать, и еще легче сделать. Ладно, набросился, обхватил, а дальше-то что? Ясное дело, повалить в кровать. Так-то оно так, да только вся загвоздка в том, что такие вещи хорошо получаются, и даже получаются очень хорошо, когда их делаешь во второй раз. Но навряд ли в первый, так, во всяком случае, мне казалось…

Так что же делать? Отказаться от двадцати франков?

Тоже не лучше, это все равно, что сказать ей: «Да нет, вы мне не по вкусу!»

И тогда, ей-богу, я взял ее луидор, пробормотал что-то нечленораздельное и тут же смылся.

На следующий день, когда она, отужинав, снова появилась в лифте, я поздоровался, но глаз поднять так и не посмел. На ее этаже почтительно посторонился, уступая ей дорогу, потом тихонечко закрыл решетку и, пока спускался, будто в преисподнюю проваливался, чувствовал себя Мефистофелем, когда тот в ад возвращался, прямо видел, как она стоит и презрительно пожимает плечиками. Тут-то во мне кровь и взыграла. Я нажал кнопку, прервав свое позорное падение, и снова поднялся к ней. Пулей выскочил из лифта и, не говоря ни слова, с лихорадочной поспешностью повел ее к ней в спальню, прямо будто за руку тащил.

Мы бок о бок шагали по коридору, учащенно дыша, аж ноздри раздувались, не глядя друг на дружку, уставившись куда-то вперед, будто вот-вот готовы были наброситься друг на друга с кулаками. Домчавшись до ее двери, я почти силком вырвал у нее ключ, ибо дамочка вся дрожала, предвкушая наслаждение, и никак не могла попасть в замочную скважину.

Едва затворив за собой дверь, я тут же повалил ее на постель и уже больше не тревожился, получится у меня или нет. Теперь мною двигал инстинкт.

Через пару-тройку минут я потерял девственность — а она обрела радость жизни.

Назавтра она подарила мне золотую цепочку для часов. Я сразу все смекнул и удвоил рвение.

Два дня спустя у меня были и часы.

Это продолжалось три недели, через день.

Судя по всему, ей было лет пятьдесят. Но, повторяю, понял я это много позже. А поначалу видел только ее соблазнительный макияж, волны белокурых волос, ее туалеты, бесчисленные и один элегантней другого, да драгоценности, огромные безделушки, которыми она щедро унизывала руки, запястья и уши.

На шее она носила легкие газовые шарфики. И правильно делала. Однако снимала их, когда мы оставались наедине. И напрасно.