Николай Теренченко - Мы были суворовцами

"Ну каковы же успехи в вашей, гм-гм-строевой подготовке?" Неловкое молчание. И вдруг генерал спросил: "И вообще, кто кого?" Глаза нашего Бати, озорно сощурившись, посматривали на нас. Мы поняли, что "раздолбона" не будет, стали подниматься с земли, смущенно отряхиваться, поправлять свою одежду.

И вдруг, неожиданно для нас, генерал, улыбаясь в свои буденновские усы, заявил нам:

"А что, мужики, кто собьет с меня папаху снежком, тот будет героем! Ну, кто самый смелый и ловкий?!".

Он стал от нас в некотором отдалении и, заложив руки за спину, стал подбадривать оробевших "мужиков" на геройский поступок. Да-а, заробеть было отчего!

Наконец робость наша прошла, и мы стали по одному подходить к отмеченной черте и, старательно целясь, кидать снежки в генеральскую папаху. И все мимо! Наш генерал стоял, как вкопанный, громко смеялся и называл нас "мазилами". А очередные стрелки, входя в азарт все мазали и мазали. Наконец, генерал скомандовал: "Стоп, пехота! Ну-ка, Гаврилов, теперь становись на мое место ты!".

Он подошел к утоптанному барьеру, снял перчатки, расстегнул генеральскую шинель, крякнул, ловко слепил снежок, прицелился в снисходительно улыбающуюся физиономию нашего взводного и с первого раза угодил снежком точно между глаз Гаврилова! Ликующее "Ура!" прокатилось по всему двору, а наш Батя стоял и заразительно смеялся. Отсмеявшись, он велел нам заниматься дальше и удалился. Такие вот были неуставные взаимоотношения между старшими и младшими, между подчиненными и командирами. Это еще что! Ребята старших рот впоследствии, между прочим, рассказывали, как однажды наш Батя, увидев игравших ребят, настоял на том, чтобы и его приняли в эту игру.

Игра состояла в том, что один из игравших становился по-ребячьи раком, а другой прыгал через него.

Не могу представить себе нашего Батю, солидной комплекции, стоящего в неподобающей генералу позе, а какого-нибудь паренька, вроде Пети Лысова, лихо скачущего через генеральскую спину! Ведь в азарте игры при неудачном прыжке можно было, позабыв о том, что играешь с генералом, дать под генеральский зад такого пенделя, что тот непременно бы зарылся носом в землю.

Таким был наш первый начальник училища, наш дорогой Батя генерал Василий Григорьевич Климентьев.

У него была сабля удивительной красоты, которую он надевал в торжественных случаях. Об этой сабле стоит рассказать подробно, ибо она принадлежала бухарскому эмиру и попала к нашему генералу не случайно.

В гражданскую войну войска Туркестанского фронта под командованием Михаила Васильевича Фрунзе наголову разбили армию бухарского эмира и принудили его к капитуляции. При подписании акта о капитуляции эмир по воинскому обычаю снял с пояса свою саблю и передал ее победителю, то есть Фрунзе. Михаил Васильевич стал разглядывать драгоценное оружие. Ножны сабли были украшены мелкими рубинами, переплетавшимися в сложный арабский рисунок, золотой эфес также был усыпан драгоценными камнями, клинок из дамасского синеватого булата был сработан лучшими мастерами Востока.

Любуясь драгоценным оружием и зная ему цену, Фрунзе вдруг раздумчиво спросил у окружающих его: "А что, товарищи, если мы этот клинок подарим лучшему командиру Туркестанского фронта? Возражений не было, а лучшим командиром фронта оказался молодой взводный, отчаянный рубака, храбрейший воин, будущий генерал Климентьев, наш Батя.

Иногда, по нашим просьбам, он давал возможность посмотреть этот клинок нам, его питомцам, и мы с восхищением любовались удивительной саблей. Этот клинок после кончины генерала Климентьева был передан на хранение в музей Советской Армии родственниками покойного, где клинок экспонируется и поныне.

10. Письма на Родину

...Классные комнаты, где мы проходили школьные азы наук, располагались в том же здании, только двумя этажами ниже. В них стояла бодрая комнатная температура, по помещениям гуляли сквозняки, и нас почти всех одолевали и насморк, и кашель. Учебников в первое время было крайне мало, на 3 - 4 человека один букварь и один задачник. Писали мы свои палочки, крючочки, буквы чаще карандашом на половинках тетрадного листа. А по вечерам усердно занимались 2 - 3 часа самоподготовкой. "Жу-жу", - мирно жужжал класс. Маняк ходил между партами, наклонялся то к одной, то к другой стриженой "пчеле", молча подправлял тот или иной крючочек, букву на тетрадном листе, так же молча брал чьи-либо хрупкие ребячьи плечи и выпрямлял их, чтобы не горбились за партой, правильно сидели при чтении или письме. Раз в десять дней на самоподготовке проходил вечер письма. Офицер-воспитатель раздавал нам по листку бумаги, а чаще всего бланк фронтового письма, представляющий собою лист бумаги, на одной стороне которого была картинка плакатного образца - танк, несущийся на врага, герой-летчик или пехотинец. Вверху справа надпись: "Смерть немецким оккупантам!" - и место для адреса. Внутренняя сторона листа - для короткого письма. Затем лист перегибался и склеивался нанесенным по краю клеем.

Мы усердно сопели над этими короткими, немудреными, по-детски наивными письмами своим мамам, передавая приветы своим сестренкам и братишкам, бабушкам и дедушкам, всем дальним и близким родственникам, друзьям и знакомым, даже Жучкам и котам Васькам. А в конце письма сообщали о своем отличном здоровье, самочувствии, хорошей учебе и желали всем того же. Маняк активно помогал нам в этом трудном деле и даже диктовал нам по слогам отдельные слова и фразы.

Когда внезапно гас свет, а это происходило очень часто, тогда на каждой парте ставился кусочек стеариновой свечи. Почти у каждого из нас был свой кусочек свечи, с которым мы не расставались. Это была по тому времени большая ценность для нас - свет и свое маленько тепло, у которого можно было погреть озябшие руки и мокрый нос. И опять, как ни в чем ни бывало, мирное жужжание.

В те времена фильмов было мало, даже довоенных. И самым любимым фильмом ребят был "Чапаев", который я видел еще до войны, затем десятки раз в военное время и даже после войны. Этот фильм никогда не надоедал, и мы, мальчишки, знали его наизусть. Каждый жест Чапаева, Петьки и даже второстепенных героев фильма был изучен, каждое слово, целые монологи мы знали и могли повторить. И когда офицер-воспитатель выходил из класса, встает бывало, со своего места этакий "Чапай" лет семи-восьми и спрашивает своего товарища по парте; "А ну-ка, скажи мне, если белые наступают, где должен быть командир?"... Или другой "Чапай" говорит назидательно другу, разглядывая шишку на его лбу: "Ты ранен? Ну и дурак! Ты боевой красный командир и подставлять (пауза) свою голову под каждую дурацкую пулю (двойная пауза) не имеешь никакого права!"

Особый эффект вызывало следующее действие: нарушая мирную тишину, кто-либо вставал, резко, как выстрел, хлопал крышкой парты и петькиным голосом орал на весь класс: "Тихо, товарищи, "Чапай" думать будет!".