Павел Фокин - Твардовский без глянца

– Не назвать ли эту подборку именно так – „Новые стихи“? – спросил Твардовский. – Телефон у Анны Андреевны прежний? Дайте я ей позвоню.

И он позвонил. И был, судя по всему, взаимно приятнейший разговор. Твардовский благодарил за стихи, говорил, что поставит их в самый ближайший номер (так оно и было – стихи появились в № 1 за 1960 год). Тут же они договорились и о названии – „Новые стихи“.

С тех пор Твардовский нет-нет да напоминал сотрудникам журнала об Ахматовой: не написала ли она новое, нет ли у нее чего-нибудь и из старого.

– Нам надо напоминать ей о себе, о том, что мы интересуемся ею, – говорил он и, когда составлялся очередной проспект произведений и авторов журнала на будущий год, собственноручно включал Ахматову в список поэтов – авторов журнала». [3; 264–265]

Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:

« 22.Х.1959

Начал „расшифровывать“ и переносить в отдельную тетрадку ‹…› листки блокнота летней поездки. Начал с Ангары, написал первый кусочек о „черной воде“, пристегнул к ней слышанное на Дальнем Востоке о наводнениях Уссури и Амура и вывел некоторое общее рассуждение о запретности в нашей печати „печальной“ или „устрашающей“ информации. Тут будет просто несколько таких кусочков – ужасный, неприютный вид пристаней-деревень (подлежащих в будущем затоплению), мальчик с голым пузом, отбивающийся от мошки (рубашонку то поднимет, распялив на локтях, то опять опустит), и лирика о том, что будет через 20–30 лет – постепенное приближение промышленных очагов – Ангарск (с еще одним земляком). ‹…›

Вообще я должен уже писать только то, что думаю на самом деле (с необходимыми разумными приемами), а не что другое – мне некогда уже откладывать это „до другого раза“, т. е. на будущие времена. Прав Хемингуэй, что уже неизвестно, сколько тебе отпущено еще времени (ему 60 лет), и реальная „опасность не успеть“ (Т. Манн) вступает вполне в свои права. ‹…›

2. II.1960

Когда дело на лад, всегда кажется, помилуй бог, поступал бы умно, удачно, но не так, как поступал и как пришел к нынешнему положению вещей. А нынче оно таково, что я впервые всерьез увидел завершение „Далей“, и уже стучатся строчки, сползаясь отовсюду для заключительной главы. И все в этой более чем десятилетней работе – со всеми ее несовершенствами, упущениями, недотяжками и просчетами, но и с памятными порывами и рывками в деле – теперь становится чем-то целым и, в конце концов, единым. Вплоть до заготовленных когда-то слов к читателю: – Ну вот, а что я говорил? – Так, должно быть, и вся жизнь, – тогда еще не беда!

6. II.1960

Гоню, гоню – покамест гонится, набрасываю заключительную, чуя и не пуская в душу озноб ответственности таких признаний, какие нужно сделать, держась на полунедосказе. ‹…›

28. II.1960

Полтора месяца работы изо дня в день ‹…›. Итог: три новые (хоть и зияющие там-сям провалами) главы, одна из них – значительна и, может быть, непроходима, но в целом – завершение беспечно затянувшихся „Далей“, – завершение – пусть и на скорую руку, но по существу». [9, IX; 160–161, 172–178]

Владимир Яковлевич Лакшин. Из дневника:

« 3.III.1960

Из небольшого коричневого портфельчика с молнией он достал листки машинописи, сколотые скрепкой, и мне протянул:

– Это из „Далей“… Глава, одна из последних, где-то в конце.

Я сел на углу длинного с зеленым сукном стола и начал читать:

Я с трудом сосредоточился на чтении, но мало-помалу поэма захватила меня. Перечитал главу два раза, прежде чем подошел к Александру Трифоновичу, который занимался за своим столом почтой.

Он спросил: „Какие возражения, сомнения, опасения?“ Я сказал, что по первому чтению критику наводить не решусь, главы понравились, но опасаюсь за печатанье.

– Я и сам сомневаюсь, – откликнулся Александр Трифонович. – Но нет, должны напечатать, – добавил он с раздумьем. – Я старый человек, знаю, что надо идти не к Фурцевой или Поспелову; они-то, конечно, прекрасно встретят, но сразу скажут: зачем „об этом“, „культ личности – дело прошлое. Ведь вот у вас здесь есть хорошие, современные куски, а о старом что толковать“.

(В словах о „хороших кусках“ послышалась мне и самоирония.) „…Если в «Правде» не напечатают, то нигде не напечатают. Тогда придется к Никите Сергеевичу идти. С культом приходится бороться посредством культа…“ ‹…› О поэме своей Александр Трифонович сказал:

– Я должен был эти главы написать. Они очень для меня важны. Я сделал рывок. Теперь во всей этой работе главное позади.

– Все?

– Нет, но главное. Может быть, еще что-то будет написано; не знаю, как будут расположены эти главы, но глава о Сталине очень важна, а две другие – (о Дальнем Востоке и проч.) – это „буферные“ главы, на них надо немного отдохнуть читателю.

Я сказал, что „сталинская“ глава одна из двух вершин в поэме – „Встреча с другом“ и эта. Она современно звучит, не только как история.

Он хитро усмехнулся.

– Да я ведь не знаю, что еще тетка Дарья скажет, если прямо спросить, как ей живется. Она у меня и не говорит. (Он имел в виду строки поэмы:

– Мне важно было написать это, – продолжал Александр Трифонович, – я должен был освободиться от того времени, когда сам исповедовал натуральный культ». [5; 32–34]

Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:

« I.V.1960. Внуково

‹…› Видя, что дело (с главами, особенно с главной главой) висит и может обернуться бог весть какой волынкой по инстанциям, кинулся по совету добрых людей к Вл. Сем. Лебедеву: нельзя ли переслать Н. С. Хрущеву главы, так как и т. д.

– Позвольте, зачем ему все это читать (нараспев), мы это так как-нибудь. О чем у вас там? Какая идея?

– Да вот оно все при мне. Всего не читайте, только эту главу. – И сам вышел в коридор в вестибюле перед приемной Суслова, стал курить и готовиться к самому худшему и запасаться решимостью: „Нет, вы все же передайте это Н. С.“. Прошло не менее 10, не более 15 минут.

– Александр Трифонович, где же вы тут? – И давай меня целовать. В точности сказать, он кинулся ко мне тут же, но я не ждал, не понял, и таким образом только уже в кабинете начались объятия и поцелуи слева направо. – Это то, чего все от вас ждали. Все так думали, я так думал.

Я показал проект моего письма Н. С., набросанный утром карандашом (накануне мы сговорились о встрече).

„Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!