Павел Фокин - Твардовский без глянца

Твардовский начал с рассуждения о национальных корнях Солженицына, говорил, какой это р у с– с к и й р о м а н. Тревожил тени Толстого, Достоевского. Роман трагический, сложный по миру идей – так что же? Григорий Мелехов в „Тихом Доне“ тоже „не герой“ в условном понимании. А смысл романа Шолохова – какой ценой куплена революция, не велика ли цена? И у Шолохова читается ответ: цена, быть может, и велика, но и событие великое.

Потом Твардовский перешел к тому, чего, на его взгляд, не хватает „Кругу“. Минуя частные замечания (для них еще будет время), сказал: „Хорошо бы кончить роман надеждой. Не то чтобы счастливый финал, но хоть засветить в конце тонкую рассветную полоску…“ – и Твардовский крутил пальцами, не находя точного определения. Говорил, что желал бы какого-то выхода из этого подземелья – глотка воздуха, света, надежд. ‹…›

20. VII.1964

Твардовский пьет, работает мало. Часто ему (как и мне временами) является стыдная мысль: а может, хорошо, коли бы журнал закрыли, нас разогнали, и на свободе мы могли бы жить без этого высоковольтного напряжения и писать. Это тот род тайных, нехороших мыслей, в которых признавался, озоруя, ходя по краю, Толстой: не думаете ли вы иной раз – хорошо бы ваша любимая жена вдруг умерла и вас освободила? То же с журналом. ‹…›

21. VIII.1964

Твардовский вернулся от Лебедева. Тот, по его выражению, „очищал стол“ – торопился отдать папку с Солженицыным. Говорил нетерпимо, резко. Вопреки обыкновению, даже не проводил до лифта.

Но главное – суть разговора о романе. Сначала о сталинских главах: „Не знает он этого. Все равно, как если бы я взялся писать о медицине. И министры никогда не сидели на работе по ночам…“ (Позвольте, а разве не об этом говорил Хрущев на XX съезде?) Твардовский миролюбиво подтвердил, что главы, мол, „съемные“, не в них суть романа. Тогда Лебедев стал говорить, что ему не понравились и рассуждения Нержина. Цитировал: „за образ мыслей нельзя сажать“, „если вы даже нас простите, неизвестно, простим ли мы вас“. Об этих высказываниях Лебедев говорил в том духе, что все это едва ли не антисоветчина, что эксцессы жестокости в лагерях „не отменяют правила» (то есть вообще-то сажать полезно – так, что ли, понимать?). „И кому это не простим?“

Твардовский отвечал, что, мол, конечно, разве мы простим Сталину, Берии? Но собеседник его не слышал.

„А вам роман нравится, скажите откровенно?“ – спросил в свою очередь Лебедев. „Я считаю, как и мои товарищи по редакции, что это вещь очень значительная“, – отвечал Твардовский.

„А я не советую вам эту рукопись даже кому-нибудь показывать, – заметил Лебедев. – Я прежде говорил Ильичеву, что Твардовский собирается мне дать кое-что почитать, и он заранее просил его познакомить, но я не сказал, что рукопись уже у меня“.

Самое тяжелое в разговоре – это слова Лебедева об „Иване Денисовиче“: „Прочтя «В круге первом», я начинаю жалеть, что помогал публикации повести“. Это он дважды повторил. „Не жалейте, Владимир Семенович, не жалейте и не спешите отрекаться, – отвечал ему Твардовский. – На старости лет еще пригодится“.

О мемуарах Эренбурга Лебедев сказал: „Там же откровенно-антисоветские места“ и собирался приводить примеры, но Твардовский остановил его: „Не затрудняйте себя разговором, какие я веду в редакции с авторами. Мне важно было знать ваше общее отношение“.

Подробно пересказывая мне этот разговор, Твардовский сидел в кресле смертельно усталый, с измученным лицом. „Дела хреновые…“ – сказал он, затягиваясь сигаретой. Я заметил, что нам не надо торопить события – пусть уж идут своим ходом. „Да, да, конечно. Сами мы не уйдем“, – отозвался Твардовский…» [5; 232–241, 247–248]

Федор Александрович Абрамов:

«История „Нового мира“ – это история общественного подъема: после XX съезда и его постепенного угасания.

Наступление на „Новый мир“ велось на протяжении не одного года.

Прежде всего по линии цензуры. Сколько сил, сколько нервотрепки. Каждое произведение с боем. Я видел, чего это стоило Твардовскому.

Всяческие препятствия „Новому миру“. Ограничение подписки. ‹…›

С течением времени против „Нового мира“ объединились все косные силы страны.

И особую решающую роль в его падении сыграла группа писателей, грешивших лакировкой либо просто литературной неграмотностью.

Им от „Нового мира“ не было житья. Буквально из номера в номер журнал в едкой сокрушающей форме выводил их на всеобщее обозрение, преследовал, доказывал полную несостоятельность.

И вопрос в конце концов встал так: либо „Новый мир“, либо мы. В этом смысле правы были те порицатели Твардовского, которые обвиняли его в отсутствии гибкости». [12; 243]

Наталия Павловна Бианки:

«С начала шестидесятых нападки на „Новый мир“ сопровождали выход каждого нового номера журнала. Появились отрицательные рецензии на роман и повесть Пановой, Тендрякова, Эренбурга. Их заголовки были такими: „Кого обвиняет писатель?“, „Неправедный суд“, „Литературный брак“ и т. д. Большой шум сопровождал появление „Вологодской свадьбы“ А. Яшина. Туристские впечатления Некрасова обругали под заголовком „Турист с тросточкой“.

В 1965 году, к сорокалетию журнала, Твардовский написал статью. Наверху статья не понравилась и была задержана. И вот тогда-то ему (впервые!) пригрозили отставкой. Он тут же попросил приема у М. А. Суслова. Встреча состоялась, Твардовский принял поправки, и статья была напечатана. Как бы в ответ на статью 14 апреля 1965 года в „Известиях“ появилась весьма критическая публикация Е. Вутечича под названием „Внесем ясность!“. Мелькнула заметка „Не столь важно, на чем стоять, сколь важно, за что стоять!“. Все это появилось уже после снятия Хрущева. Ведь ни для кого не было секретом, что Никита Сергеевич покровительствовал Твардовскому. Таким образом, журнал фактически с 1962 года находился под постоянным прицелом. Но до 1965 года положение Твардовского было в целом прочным. Он был кандидатом в члены ЦК, депутатом Верховного Совета.

В 1965–1966 годах положение становилось все более тяжелым». [1; 51–52]

Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:

« 12.I.1966

Ужасное вчерашнее признание Демента (А. Г. Дементьева. – Сост .) после его возвращения из горкома о его готовности, заявленной там инструктору, выступить в качестве общественного обвинителя на процессе Синявского. Правда, он оговорил эту готовность, согласие, нежеланием знакомиться с материалами следствия и „терцовскими“ работами С[инявского], что, м[ожет] б[ыть], не позволит (дай бог!) воспользоваться суду его услугами, но то, что он дал согласие и обсуждал там другие возможные кандидатуры, – все это чудовищно. Нельзя отказать тем, кто решил, что грязь С[инявского] должен принять на себя Н[овый] М[ир], в сообразительности. А он хитрец и трус, хотя уже, казалось, и говорилось много и другими, что в последние годы, под воздействием разных факторов, в первую очередь – успехов Н[ового] мира, лестной причастности к этому „очагу“, он решительно эволюционировал в добрую сторону.