Владимир Сухомлинов - Генерал В. А. Сухомлинов. Воспоминания

Незадолго до этого я получил по почте от какого-то доброго человека серебряный образок Корсунской Божьей Матери с запиской: «Верю в вашу невиновность». Если эти строки попадут ему на глаза, – пусть он примет мою горячую благодарность за тот целительный бальзам, которым его слова и образок были тогда для наболевшей души моей.

Получив от следователя постановление о моем освобождении, комендант Петропавловской крепости, добрейший генерал Никитин, пришел сам объявить эту действительно радостную весть. В октябре, через 6 месяцев, я возвратился к себе на квартиру.

По соглашению с Министерством внутренних дел, домашний арест обставлен был таким образом, что из губернского жандармского управления по очереди дежурили офицеры, сменяясь в 12 ч. пополудни: Верещагин, Лавренко, Козак, Игнатьев, Белопольский, Шершов, Тучемский и Собещанский. По-видимому, дежурства эти не были для них тягостны, а меня они не могли стеснять после того, что я испытал в одиночном заключении…

За полгода я так отстал от всех событий и одичал, что потребовалось время, чтобы освоиться с моим новым положением и обстановкой полусвободного человека. Из того, что я узнавал, – в какой массе людей пришлось разочароваться и убедиться, кто был истинным другом. В несчастье это познается весьма определенно.

Говорят, «дурная слава по большой дороге валит, а добрая – по тропинкам пробирается». Со слов тех, кого я видел после освобождения из крепости, для меня было ясно, что по тропинке кое-что уже пробирается. В печати начали выясняться по мясоедовскому делу некоторые подробности. Так, например, в «Новой Жизни» г. А. Гойхбарг сообщает следующее: «Верховное командование, желая снять с себя вину за отступление нашей армии, решает объяснить это отступление существованием обширной шпионской организации. Для этой цели инсценируется вопрос о шпионстве. Набираются с бору да с сосенки разные обвиняемые, в большинстве евреи, из которых многие никогда и не видели Мясоедова.

Собирается подходящий материал, и по поручению Верховного главнокомандующего следствие поручают следователю по особо важным делам в Варшаве Матвееву, который вместе с прокурором Жижиным начинает “готовить” дело».

Но Верховному главнокомандующему не терпится. Он приказывает «закончить дело быстро и решительно», незаконно приказывает передать дело особо образованному военно-полевому суду. Следователь, вопреки закону, не окончив следствия, отсылает дело в военно-полевой суд.

Военно-полевой суд, скоро-решительный, на основании оговора сумасшедшей, покончившей с собой до суда, приговаривает трех обвиняемых евреев – Бориса Фрейдберга и братьев Зальманов к смертной казни, трех обвиняемых: еврея Давида Фрейберга, купца Ригера и крестьянина Микулиса – к каторге, а остальных 8 человек оправдывает. Этот приговор на следующий день, 17 июня, был утвержден, а в отношении смертников – приведен в исполнение.

Но такое малое количество смертных приговоров, опровергавшее легенду об обширной шпионской организации, погубившей армию, по-видимому, вовсе не понравилось инициаторам этих организованных убийств. Хотя оправданных судом вторично судить нельзя, но не насытившийся тремя убийствами, тремя смертями, Николай Николаевич Романов отдает новый неслыханный приказ – считать приговор утвержденным только относительно казненных, а всех остальных, то есть и тех, кто уже вошедшим в законную силу приговором военно-полевого суда были признаны невиновными, вновь судить другим судом, военно-окружным, так как, по его мнению, они все-таки шпионы. В приказе сказано: «Безусловно не допуская гражданских защитников… и принять все меры к формированию надлежащего состава суда и назначению опытного обвинителя».

Этот приказ был равносилен приказу приговорить к смерти еще несколько человек, это был приказ подстрекателя убийцам. Двинский военно-окружной суд вновь судил 11 человек, из которых восемь были, по решению военно-полевого суда, заведомо невиновными, и приговорил к смертной казни, кроме трех стариков, прежним судом приговоренных только к каторге, также и трех оправданных: еврея Фалька 58 лет, барона Гротгуса и Мясоедова.

Всем обвиняемым, опять вопреки закону, было объявлено, что на это решение нельзя принести никакой жалобы. Приговор, явно незаконный, был утвержден, но барону Гротгусу и Мясоедову заменен каторгой.

Вполне возможное, при таких условиях, прекращение моего дела грозило завершиться крупным скандалом для многих, принимавших недобросовестное участие в этой грандиозной провокации.

Но закулисные мастера Поливанов и Гучков не зевали. Надо было спасать положение. Кузьмин и Носович поехали в Тифлис и допрашивали Янушкевича. Из этого ничего не вышло. Нельзя было решительно ничего придумать, что могло бы меня сокрушить окончательно; поэтому пришло в голову использовать явно ложное показание Бутовича, опровергаемое лицом, на которое тот ссылался, и предъявить мне новое обвинение в том, будто бы в германском банке в Берлине помещены мои миллионы, и, кроме того, впутать мою жену, предъявив и ей обвинение.

Начались опять допросы, и мы с женой уже ездили в Министерство юстиции, где была штаб-квартира нашего следователя. И после шестимесячного заключения началось наше ознакомление со следственным материалом. Можно было с ума сойти от всей той наглой лжи, клеветы, провокации и всего нагроможденного в нем. Бессовестно при этом понукали нас, чтобы мы скорее читали всю эту груду в тридцать или сорок томов!

Что выяснили эти акты?

Может быть, читателю трудно будет поверить следующему, но я утверждаю, что излагаемое мною взято из обвинительного акта.

Я убежден, что найдутся русские юристы и писатели, которые эти документы еще раз пересмотрят, чтобы восстановить добрую славу русского правосудия исследованием, свободным от возражения и ничем не связанным.

Как раз в то самое время, когда специалисты военного дела начали резко критиковать стратегические эксперименты великого князя, которые стоили нам трех армий, входящие в состав штабов господа взяли на себя труд все несчастие объяснить недостатком боевого снабжения. Этого обвинения было, пожалуй, достаточно для того, чтобы убедить государя в необходимости меня уволить, но боевую славу великого князя спасти этим не могли. Это в Ставке скоро поняли. Положение великого князя стало бы не очень завидным, если бы энергичное расследование было предпринято для выяснения вопроса о несправедливом увольнении военного министра и по каким именно побудительным причинам.

Если не сам великий князь, то Янушкевич должен был ожидать возможности возникновения подобного дела. Допустить это было опасно, поэтому решили использовать обычную психологическую особенность на войне при неудачах: охотное и болезненное доверие ко всяким слухам об измене.