Василий Зайцев - Подвиг 1972 № 06

— Кончайте, товарищи, — сказала она. — Больного будем готовить к эвакуации.

Кононов тронул ее за рукав и заглянул в глаза.

— Выживет? — спросил он.

Военфельдшер сняла руку со лба Орехова, отвернулась и глухо ответила:

— Не знаю… Большая потеря крови, раны загрязнены… Осколочное на пояснице… Не знаю.

— Постарайтесь, голубушка, — просительно сказал Кононов и погладил рукав ее шинели. — Один он у батьки, одинешенек. Постарайтесь, добрый человек…

— От всей роты просим, — поддержал сержанта Самотоев. — Наш парень… Земляки мы все. Может, вам помощь какая нужна? Крови ему перелить или мясные консервы, так мы охотно…

Военфельдшер печально улыбнулась.

— Какие уж тут консервы… — сказала она. — Идите, мы сделаем все, что можно.

Кононов и Самотоев пошли к штабу батальона, возле которого расположились отведенные во второй эшелон стрелковые роты. В роте Дремова после штурма Горелой осталось восемь человек.

Сопка Горелая была взята, но на отдельных участках шоссе, ведущее в тыл, еще простреливалось немецкими батареями. Раненых с перевязочного пункта, выдвинутого вперед за наступающими батальонами, вывозили на подводах, которые доставляли боеприпасы и питание.

Ездовые один за другим подкатывали к перевязочному пункту и, громко тпрукнув лошадям, останавливались в укрытии за скалой.

У ездовых были винтовки, противогазы через плечо и подсумки на поясах. Но обликом, ухватками, неторопливыми движениями они смахивали на колхозных подводчиков, собравшихся на полевом стане.

Низенький, с рябинками на скуластом лице ездовой спрыгнул с передка и озабоченно обошел повозку. Постучал ботинком по спицам колес и проверил крепление дышла. Потом подошел к лошадям, потрепал их потные холки и разломил на кусочки сухарь.

— Заморились, трудяги, — сказал он, поднося кусочки к мягким губам лошадей. Те вытягивали шеи и степенно брали с ладони сухари. — Тоже воевать несладко…

Он расстелил на повозке сено и, услышав выкрик «Следующий!», подкатил к перевязочному пункту.

Орехова уложили в задок окованной железом повозки. Рядом с ним поместили лейтенанта–артиллериста с головой, замотанной бинтом. В бинтах оставалась только узкая щелка, в которой жарко блестел глаз с красным белком. В ноги посадили двух ходячих. У одного из них была на перевязи рука, второй выставлял из–под шинели перебинтованное плечо, с которого свисал разрезанный до обшлага рукав гимнастерки в пятнах засохшей крови.

Позади на повозке примостился санитар. Он взял в ладони забинтованную голову лейтенанта и строго сказал ездовому:

— Трогай! Поменьше тряси, не дрова везешь. У людей и так душа еле держится…

— Я, что ли, трясу? — обиделся ездовой, перебирая вожжи. — Как начнут из минометов хлопать, по такой дороге и у здорового душа выпадет… «Не тряси» — легко сказать… Ну, работяги! Ну, милые!

Лошади дружно тронули и вывезли повозку на шоссе. Тарахтение тупой болью передалось раненым. Они беспокойно зашевелились, стараясь приподняться, расположиться поудобнее, уберечь раны от натужной тряски. Николай, переворачиваясь на правый бок, нечаянно задел раненую руку низкорослого солдата. Тот охнул и сказал просящим голосом:

— Не хватайтесь, братцы… Друг за дружку хоть не хватайтесь.

Но тут его качнуло, и он стукнул ботинком раненого лейтенанта. Дорога сделала заворот. Скалы расступились, и показалась широкая лощина. Ездовой беспокойно шевельнулся, подобрал вожжи и выхватил из–под сиденья кнут.

— Мины он здесь, зараза, кидает, — сказал он санитару. — Ты держи ребят, тряско будет, воронка на воронке от этих мин. Не дорога, а одно название… Чего уставился, крепче ребят держи!

В воздухе нарастал скрипучий вой.

Ездовой изо всех сил хлестнул лошадей кнутом. Раз, другой, потом еще ловчей. С подтягом, под булькающие животы.

— Лети, работяги! Лети, милые! — Он оглянулся назад и кинул санитару: — Гляди, чтоб об край не ударились, об железо…

Лошади неслись вскачь. Колеса прыгали по камням и выбоинам. Повозку кидало из стороны в сторону, встряхивало раз на разом, жалобно скрипела оковка.

Раненые сбились в кучу, падали друг на друга, ударялись о доски, стонали и кричали. Санитар одной рукой удерживал На весу забинтованную голову лейтенанта, другой отталкивал Орехова, который норовил задеть голову локтем.

Взрыв плеснул возле повозки. Лошади заржали и рванули в сторону. Повозка едва не опрокинулась, но ездовой успел сдержать ее, туго натянув правую вожжу. Колеса тяжело ударились о край выбоины. Санитар свалился с задка. Суетливо размахивая руками, он быстро догнал повозку и с ходу вскочил в нее, навалившись грудью на Орехова.

Раненный в плечо вдруг встал на колени и рванул ездового за рукав.

— Стой! — заорал он. — Останови! Мочи больше нет, сам пойду… Стой! Стой! — орал он и матерился, свирепо и зло.

Ездовой, не оборачиваясь, нахлестывал лошадей.

Николай цеплялся за борта, стараясь приподнять ногу. Она не слушалась, билась о доски. В пояснице началась острая боль. Бинт окрасился кровью.

— Стой, ездовой! — слабеющим голосом крикнул он. — Стой!

Лучше ползти метр на метром. Терять силы и снова ползти. Пусть угодит мина. Пусть! Только не это, не такая мука. Невыносимая боль, толчки, от которых жжет как огнем, зеленеет в глазах. Только не это… Невыносимо! Не может такое выдержать человек. Нет у него таких сил. Слышите! Нет у него сил!

Останови, ездовой! Черт с ним, один конец, лишь бы не мучиться. Останови, миленький, останови, голубчик!.. Оста–но–ви!..

Что–то тяжело ударило по голове. Вспыхнула и погасла цепочка зеленых и красных огоньков. Сознание исчезло…

— Этот тяжелый, немедленно на отправку, — словно сквозь сон, услышал Николай чей–то голос.

Его сняли с повозки и, мягко покачивая, понесли на носилках. Затем голову приподняли, и Николай ощутил на губах теплое и сладкое. «Чай», — отдалось где–то в глубине забытое воспоминание. Он с жадностью стал глотать чуть терпкий ароматный напиток, ощущая, как исчезает колючая сухость во рту и отчетливее становятся мысли.

Женские руки заботливо наклоняли кружку.

Потом Николай открыл глаза и увидел над собой холодное осеннее небо. Покосившись, рассмотрел брезентовую палатку медсанбата и очередь носилок на земле. Молчаливые санитары грузили носилки в автобус с красным крестом. Автобус стоял под щербатой, нависающей над площадкой скалой.

Скала была наискось прорезана извилистой трещиной. Метрах в пяти от земли в этой трещине темнели узловатые ветки полярных березок. Они тянулись по скале, раскидывая на сером граните багряные капельки последних, еще не осыпавшихся листьев.

Николай смотрел на березки и думал, что должен жить. Упрямо, наперекор всему. Как эти корявые ветки, изо всех сил уцепившиеся корнями за трещину на скале…