Илья Серман - Свободные размышления. Воспоминания, статьи

Узнав, что его любимому аспиранту Кастальскому отказано в заграничной командировке, Бородин приходит в ярость и высказывает всю свою неприязнь к выдвиженцам: «…я не буду работать с Макаровой, у нее в голове дерево (стучит по столу), пробка, вата, опилки… выдвиженцы… с вузовской скамейки в доценты! Да она запятых не ставит, она языков не знает, помощница! Позор! Стыд!»

В разговоре принимает участие и Кастальский. Его реплика не нравится Бородину, когда он говорит о выдвиженцах, что они «ползут в науку, как крысы на башне Гаттона, отрядами в сотни тысяч. И когда они заберутся, они загрызут нас». Бородин ему возражает: «Эка хватил – крысы. Не туда загнул, дорогой мой. Так нельзя. Выдвиженцы меня уважают, считаются, я бы сказал, ценят меня. И кто же ценит – крысы. Так нельзя… Я не согласен».

Не могу не заметить, что если бы автор «Страха» дожил до 1948 года и был бы свидетелем гонений на генетику и прихода в науку Лысенко со сворой его помощников, вроде тех, кто под общий смех аудитории «ученых» спрашивал: «Чи бачили тот ген?», то Бородин, пожалуй, с Кастальским бы согласился.

Основной конфликт драмы, как я уже сказал, касается спора науки и политики. И вот по подсказке Кастальского Бородин решает принять бой: «Мы организуем лабораторию людского поведения. Немедленно мы проверим тысячи индивидуумов строго научно, объективно, беспристрастно. Лаборатория докажет, что вся жизнь идет черт знает как. Что мы в пропасть катимся. Страной должны управлять ученые, а не выдвиженцы, да, да. Я это научно докажу».

И тут следует провокационная реплика Кастальского: «Наша лаборатория людского поведения докажет, что система советского управления людьми никуда не годится».

Как автор «Страха» решил для себя эту проблему годности или негодности советского управления людьми? В качестве адвоката советской системы выступает в драме выдвиженка Елена Макарова: «…все смеялись, не верили, острили… не может политика диктовать свои законы физиологии! А мы докажем, что может. Наша политика переделывает людей; умирают чувства, которые раньше считались врожденными… исчезает зависть, ревность, злоба, страх… растет коллективность, энтузиазм, радость жизни – и мы поможем росту этих новых стимулов».

Не будем смеяться над мечтами молодой выдвиженки. Не она одна до середины 1930-х годов верила и надеялась на мирную перековку, на появление нового человека. Вспомним Олешу с его «Строгим юношей», да и «Второе рождение» тоже не лишено подобных иллюзий. И позволю себе заметить, что мечта о новом человеке является, как это ни удивительно, одной из констант русского национального самосознания. Со времен Петра I идея о новом народе, то есть о новом человеке, периодически возникала – то как проект Бецкого и Екатерины II, то у Чернышевского в романе о «новых людях», то в 1920-е годы как почти официальная установка.

Идея перерождения Бородина, идея пересмотра им своих идеологических позиций оказалась для Афиногенова практически невозможной без участия «следовательницы»; кстати, ее служебное положение в драме не определено, вероятнее всего, зритель должен был догадываться, в каких органах она состоит!

Весной 1934 года появилось объявление о подготовительных курсах, готовивших на литературный факультет, тогда именовавшийся ЛИФЛИ, – не умею расшифровать, но несомненно содержало в себе литературу. К этому времени я твердо решил для себя, что никакой техникой я заниматься не хочу. Курсы начались весной, и я смог уже взять расчет на заводе. Сделал я это без всякого сожаления: заводская жизнь мне надоела. По правде скажу, нравилось, что сначала была вместо традиционной недели пятидневка, потом замененная шестидневкой. А по пятидневке так быстро приходили выходные!

На курсах сразу обозначились приятные знакомства – с Майей Перельман, хорошенькой женщиной, сестрой известного пианиста Натана Перельмана 84и критика Анатолия Горелова 85, тогда одного из главарей ЛАППа 86; с Георгием Пантелеймоновичем Макогоненко 87, чей веселый нрав пришелся мне очень как-то по душе; и, наконец, с Наташей Лекаренко – миниатюрной, живой, веселой; через нее я попал в их дом, вернее, квартиру на Бронницкой, где жили три веселых женщины – мать (вдова), ее старшая замужняя дочь, художница Нина 88, и, конечно, Наташа.

Это был дом веселых, быстрых, живых женщин, всегда готовых смеяться. Общему веселому настроению дома не мешал Борисов, муж Нины, молодой, но важный и несколько надутый инженер, начальник производства на заводе «Красный дизель». Он пропадал допоздна на работе и не нарушал общего веселого распорядка в квартире, где еще постоянно появлялся жених Наташи, Зоря, которого почему-то все звали по фамилии – Хавин.

Нина (я к ней обращался по отчеству) Алексеевна казалась мне человеком какой-то другой социально-культурной категории. Кроме несомненной красоты, она хорошо одевалась, что по тем временам было трудно доступно, вращалась среди художников и казалась мне пером Жар-птицы; позднее, когда мы познакомились ближе, выяснилось, что у них в школе преподавал Григорий Александрович Гуковский 89и что у них были, как он сам вспоминал, очень сложные отношения из-за ее порывистого характера.

Одним из поклонников Нины Алексеевны был Зощенко. Несколько ее рассказов я запомнил.

Зощенко любил ходить в цирк, вместе с Ниной Алексеевной они увидели однажды пышную, могучего телосложения женщину, которая, лежа на спине, на ногах удерживала двух акробатов. Поглядевши на эту сцену, Зощенко сказал: «Я не могу смотреть на это гинекологическое зрелище» – и ушел.

В другой раз он сказал Н.А., что, когда пришел на назначенное свидание и увидел, что дама в красном пальто, не смог преодолеть отвращения – и ушел.

Прибавлю, кстати, более позднее воспоминание, примерно 1936 года. Когда я приходил к маме в «Литературный современник» 90, где она была секретарем (помещалась редакция в «Доме книги», на Невском, кажется, на третьем этаже), то раза два видел Зощенко, который стоял перед прилавком, за которым сидела пышная и красивая блондинка, Лидочка Чалова, и, как тогда говорили, «ухаживал». Позднее это вылилось в длительную связь, и помню, как уже году в 1947-м кто-то при мне спрашивал Лидочку: «Как Михаил Михайлович?» Она отвечала: «Приходит скучный, денег нету…»

С Наташей мы подружились настолько, что она предложила мне ехать с ней и ее двумя подругами на дачу, в деревню, где-то километров 100 – 150 от Ленинграда (никак не могу вспомнить, как это место называлось). Там была речка для купания, не очень богатый лес – словом, все, что надо, кроме продуктов, которые следовало везти с собой из города…

Еще на курсах кому-то из нас – Г.П. или мне – пришла в голову идея пойти к Григорию Александровичу домой и спросить его о будущем курсе. Прихватив с собой Майку Перельман, мы втроем и совершили этот «налет». Григорий Александрович тогда жил на канале Грибоедова, почти напротив Казанского собора. Квартира поразила теснотой из-за книг, ее заполнявших. Повидали мы тогда Зою Владимировну, его вторую жену, тогда еще молодую и очень хорошенькую. Принял нас Григорий Александрович очень радушно и весело и посоветовал больше читать. А что он мог нам, полным несмышленышам в XVIII веке, посоветовать еще делать?