Илья Серман - Свободные размышления. Воспоминания, статьи

Первый академический комментатор Крылова Кеневич привел сообщение из русского перевода книги Кёнига «Очерки русской литературы» (1862): «Никто не сомневался, что под соловьем и петухом Крылов разумел себя и Дмитриева, а под ослом одного преданного сему последнему критика» 274.

Кёниг, как известно, составил свою книгу на основе того, что сообщил ему в 1836 – 1837 годах Н.А. Мельгунов 275. К тому времени литературные обстоятельства 1811 года, когда появилась басня «Осел и соловей», сильно изменились. В представлении читателей и критиков безусловным сторонником Дмитриева фигурировал только П.А. Вяземский, и потому возникла возможность увидеть его в одном из персонажей этой басни.

Выход в 1809 году, 24 февраля, «Басен Ивана Крылова» стал литературным событием и как бы требовал от критики оценки, соразмерной его значению. Долгое время биографы и исследователи творчества Крылова полагали, что он беспрепятственно утвердился в литературе как баснописец, а скандальный провал его на выборах в Российскую академию 13 марта 1809 года был воспринят как случайное недоразумение. И только после того, как было объяснено 276, что этот «провал» вызвал в кругу друзей Крылова по оленинскому кружку подлинное возмущение и что выразил это возмущение Батюшков в своем остросатирическом «Видении на берегах Леты», стали читать известную статью Жуковского «О басне и баснях Крылова» как еще одно, наряду с «Видением», выступление в защиту нового баснописца и соперника И.И. Дмитриева.

Если обратиться к «Видению», то следует определить литературную позицию Батюшкова не только по тем фигурам, которые в нем выведены, но и по отсутствующим литературным персонажам. В «Видении» нет ни Карамзина, ни Дмитриева. Это значит, что Батюшков еще был далек от карамзинистов второго поколения, с которыми он сблизился в 1810 – 1811 годах. Для его отношения в это время к Карамзину показательно письмо к Гнедичу от 19 августа 1809 года, где он иронизирует над ранней повествовательной манерой Карамзина. Описывая вид из окон своего деревенского дома с шутливой проекцией на гомеровские сюжеты, поскольку письмо писалось Гнедичу – переводчику Гомера, он забавляется: «Я отворил окно и вижу: нимфа Ио ходит голубушка и мычит бог весть о чем, две Леды кричат немилосердно. Да посмотри… там в тени – право, стыдно!.. – бараны, может быть, из стада царя Адмета.

Накинем занавес целомудрия на сии сладостные сцены, как говорил Николай Михайлович Карамзин в “Наталье”» 277.

Батюшков иронически цитирует тот эпизод из «Натальи, боярской дочери», когда Алексей и Наталья остаются наедине: «Молодой супруг возвратился к своей любезной – помог ей раздеться – сердца их бились – он взял ее за белую руку… Но скромная муза моя закрывает белым платком лицо свое – ни слова! Священный занавес опускается, священный и непроницаемый для глаз любопытных!» 278

У Батюшкова даже появлялось нечто вроде намерения вывести и Карамзина в числе персонажей «Видения», но Гнедичу он объясняет, почему он этого не делает: «Карамзина топить не смею, ибо его почитаю» (2, 112). Когда Батюшков писал «Видение», его литературные сочувствия еще определялись его двухлетней связью с кружком Оленина, где объединялись Гнедич, Крылов, Шаховской, с кружком, который поддерживал и выдвигал Озерова.

Была ли у этого кружка общая литературная платформа?

Насколько мне известно, впервые попытался определить литературную позицию оленинского кружка Б.В. Томашевский: «Оленин и его кружок и были пропагандистами русского ампира, характерного для первой четверти XIX века. Стиль “ампир” вовсе не сводился к слепому воспроизведению античных форм; этот стиль явился на смену классицизму XVIII века под влиянием борьбы “чувствительности” с хладнокровным остроумием придворных салонов. От древности брались наиболее чувствительные произведения; в лирике переводились и служили предметом подражания элегики: Тибулл, Катулл, Проперций. Меланхолия, мечтательность пролагали пути и иным влияниям, далеким от древности: ампир находил источники литературных вдохновений далеко от латинской и греческой древности, и не меньше, чем римские элегики, настроение века определяет Оссиан. “Северные поэмы” европейской литературы, темы скандинавской мифологии так же модны, как античные вазы и статуи» 279.

Томашевский считал, что «имена Крылова и Шаховского <���…> не определяют стиля, господствовавшего там (в кружке Оленина. – И.С. ). Этот стиль характеризуется именами А.Н. Оленина, В. Озерова, Н. Гнедича» 280.

Исследователь прав и не прав. Действительно, ни Крылов, ни Шаховской не были увлечены новейшей «ампирной» интерпретацией античной культуры, но кружок Оленина, и особенно сам Оленин, был, наряду с Оссианом и греками, увлечен русской стариной и русским искусством. Ведь его протеже Озеров написал не только «Эдипа в Афинах» и «Фингала», но и «Дмитрия Донского»! Крылов со своими комедиями и баснями, как и Шаховской, представлял в кружке русскую тему, которая органически входила в интересы хозяина кружка. Оленин с молодых лет увлекался русской стариной. Он был принят в члены Российской академии за составленный им Словарь старинных русских военных речений; созданный им в 1790-х годах офорт-иллюстрация к пьесе Екатерины II «Начальное управление Олега» свидетельствует о его интересе к народным обычаям, к национальному костюму; он был решительным противником галломании русского дворянства – все это очень близко к взглядам Крылова, который боролся с галломанией еще во времена «Почты духов» 281.

В 1808 году стал выходить «Драматический вестник», издателем и редактором которого был А.А. Шаховской. По тому, кто участвовал в этом журнале, можно полагать, что он был органом оленинского кружка 282. Кроме Шаховского, регулярно печатавшего статьи и рецензии, в нем участвовали Батюшков, Гнедич и Оленин, а девятнадцать басен в нем поместил Крылов. Батюшков напечатал в «Драматическом вестнике» басню «Пастух и соловей», в которой выступил в защиту Озерова 283.

Как известно, «Драматический вестник» настойчиво выдвигал Крылова-баснописца в литературную жизнь, как бы взамен Дмитриева, к этому времени переставшего печататься, но продолжавшего претендовать на гегемонию в мире басни.

Появление нового журнала иногда меняет литературную ситуацию. Так произошло в 1808 году, когда стал выходить «Драматический вестник». В своем программном заявлении журнал обещал «споспешествовать к отвращению дурного вкуса, который, царствуя в новых иностранных творениях, развращающих и ум, и сердце, угрожает заразить и нашу словесность» 284.

Предполагаю, что неназванным оппонентом нового журнала был «Вестник Европы», в котором в 1807 году редактором стал Жуковский. Обновленный им журнал сделал своим знаменем «личность», самовоспитание, самосовершенствование. От индивидуального самовоспитания к постепенному изменению нравов, к необходимым переменам в обществе и, быть может, в государстве – такова была позиция, которую занял «Вестник Европы» с 1807 года. Как об этом пишет А.С. Янушкевич, подводя итоги своему анализу работы Жуковского-редактора: «Статьи “Вестника Европы”, несмотря на свою многопроблемность, – звенья одной цепи. Их основной пафос – утверждение нового взгляда на значение искусства в жизни общества. Во всех этих статьях Жуковский развивает идею нравственной пользы поэзии, ее роли в воспитании чувств и обосновывает значение поэзии глубоких страстей и сложных характеров. Но главное значение статей Жуковского в “Вестнике Европы” прежде всего в том, что они пропагандировали новое понимание человека, подготавливали читателя к восприятию психологического романтизма и были его проводниками в эстетике и критике» 285.