Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

И далее строчка, всегда вызывавшая овации кайфовальщиков и довольные усмешки рок-н-ролльщиков – и мое недоумение по поводу ее успеха:

Строчка эта – одна из немногих уцелевших из первоисточника полузнакомца. Я же тогда не курил вовсе, редко когда мог позволить себе пригубить с Лемеховыми, сохраняя надежду на олимпийскую славу. Я знал, конечно, что анаша называется «травой», и знал, что кое-кто из рок-н-ролльщиков ее курит, а кайфовальщики, кажется, курят вовсю. Но это было абстрактное знание – Лемеховы в смысле кайфа оставались славянофилами, и «трава» в тексте полузнакомца связывалась у меня просто с плохими папиросами – табаком наполовину с соломой.

Но получалось – я символ эскапизма, этакий прокламатор психоделии, «пыха», «улета». По поводу «кайфов» тогда позиции у меня не имелось никакой вовсе; после того как Лемеховы срывали концерт или репетицию своей приязнью к португальским винам, иногда я устраивал им скандал и выгонял их вместе с собутыльниками. Но – «трава»? Все-таки в душе жила вера в олимпийские идеалы. Сообразив, я заменил «с травою» на «с тобою». Это вызвало интересную реакцию: начинался рокочущий до-мажор, пелся текст, но все равно зал взрывался криками, как бы понимая – да, зажимают рот артистам, не дают свободы в искусстве.

Меня никто не зажимал, ведь мы находились в подполье, но за ошибки или глупость в искусстве приходится отвечать.

Николай предложил для концертирования несколько отличных сочинений: «Позволь», «Хвала воде» и «Санкт-Петербург № 2»

Негуманитарный Никита разродился текстом, а Николай приложил музыку, и получился еще один номер – «Спеши к восходу».

Так пелось в припеве, и всем нравилось. С восходами и заходами у «Санкта» было все в порядке. Теперь я знаю, что восход может принести и похмелье, а заход, наоборот, короткое счастье. Но ведь в двадцать с небольшим думалось по-другому, напрямую: солнце, свет, белое – добро; ночь, темень, черное – зло. Жаль, что возраст превращает наивную веру в ее негатив.

«Санкт-Петербург» очень любили. Все, что ни сочиняли и ни пели мы, нравилось до колик восторга, а эти колики восторга необходимы забравшемуся на сцену, раскрепощая его и выявляя совершенно неожиданные дарования.

Но это все литературные абзацы.

Итак – аппаратура.

Грубая статистика гласила: где-то каждое третье выступление срывалось, «не канало» из-за аппарата. Иногда срывалось смешно. Никита Лызлов устроил «Санкт-Петербургу» еще при Лемеховых коммерческое мероприятие в Павловске. Часть билетов скупили павловские аборигены, часть разошлась среди городских кайфовальщиков. Отстраиваем аппаратуру – блеск! Своя плюс клубная – блеск да и только! В зале уже воркует публика, пора выходить, но вот выясняется, что напряжение в Павловске к вечеру село, звук из динамиков прет с искажением, и музыкальная коммерция может кончиться избиением артистов. Нужен выпрямитель. Он каким-то образом что-то там выпрямит, но выпрямителя у «Санкт-Петербурга» нет. Гонец летит за выпрямителем, а я поручаю бойкому приятелю, просочившемуся за кулисы, выйти на сцену и поговорить. О чем угодно. Вроде о рок-музыке. Минут на двадцать. Бойкий знакомец выходит под аванс оваций и начинает гнать лапшу о «Петербурге», о том, какая это выдающаяся, великая… стараясь затянуть время, по ступеням восходящих эпитетов добирается и до… гениальная группа вровень с «Битлз» сейчас выступит в павловском деревянном клубе… Гонец с выпрямителем не прискакал покуда, а задерживать начало – значит больно слететь по лестнице эпитетов…

Жизнь все-таки дороже славы. Занавес с хрустом распахивается, мы искаженно чешем начало апробированного боевика «Ты как вино», зал, не разобравшись, вопит, но скоро смолкает и так же молчит после, грустно понимая, кажется, что не готов еще воспринимать гениальное.

На стадионе отнеслись к моему гепатиту как к уловке волосатика и сказали:

– Волк всегда смотрит в лес.

В Университете же пропустившего по болезни сессию и представившего справку отпустили с богом в академический отпуск.

Судьба искушала волей, а воля – это слишком высокий и отчаянный кайф. Привыкший к дефициту времени, я не решился искушать свою молодую жизнь, хотя и мог обоснованно посвятить целых двенадцать месяцев диетическому питанию, прописанному докторами. Николай хвастался все время – работаю, мол, ночами в метро тоннельным рабочим, пою иногда чего-нибудь, если очень попросят. Звоню Николаю, спрашиваю:

– Как думаешь, Коля, метрополитен не откажется от трудовых усилий еще одной звезды рок-музыки?

Николай отвечает невразумительно, но, кажется, меня там ждут с нетерпением. Следует доехать до «Балтийской», что-то обойти, открыть какие-то двери, свернуть налево, а после – направо. Еду до «Балтийской» и убеждаюсь – все не так. И обойти не то, и двери не те, и сперва направо, а уж после налево. Но главное совпадает – вакансия тоннельного рабочего второго разряда имеется, и я занимаю ее, пройдя флюрографию и терапевтический осмотр. Сообщив счастливое известие Николаю, слышу опять нечто невразумительное о том, что он, мол, увольняется, и мне это отчасти печально, но печаль поверхностна, поскольку еженощный труд дает еще один шанс прикупить микрофонно-усилительной дребедени. И это меня манит как временное призвание в этом мире борьбы за призвание постоянное.

Вот и первая трудовая ночь на участке «Маяковская» – «Гостиный двор» – «Василеостровская». Нормальная осенняя гнилостная ночь. Несколько сумеречных теток, угреватый дядька и парочка таких же, как я, парубков – пред нами на планерке держит речь симпатичный мужчина в форменном кителе. Помалкиваю, слушаю. Жду, когда объявят отбой. То есть отправят спать в какие-нибудь специальные спальные комнаты.

Но объявляют наоборот. Поднимаемся по эскалатору наверх, мне вручают отбойный молоток, и я всю слякотную ночь долблю асфальт перед «Гостиным», в душе оправдывая человека в форменном кителе – что ж, мы понимаем, должно все быть честно, бывают ведь авралы. Они бывают, убеждаюсь и на следующий день, бродя в катакомбах под эскалатором с холодным шлангом в руках. Из него вылетает тяжелая брызгливая струя воды, и этой водой я вымываю из катакомб дневную грязь. «Да, аврал на аврале», – думается мне все шесть месяцев, в течение которых не сплю, мотаюсь по тоннелям с молотком и колочу неведомые дырки в тюбингах для неведомой банкетки, катаю бочки – тружусь, одним словом, во славу настоящего призвания, сочиняя вслух среди подземногоэха: «Грязь – осенняя пора-а, что ни делаешь – все зря-а. И мешает мне увлечься бесконечность – бесконечно-о!» – а эхо только бу-бу-бу в ответ.