Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

Продаю свою часть аппаратуры, пластинки, магнитофон, обнаруживая перед собой новый склон, и склон этот – олимпийский, у него тоже нет вершин, по крайней мере для меня.

Эти лекции про законы Хаммурапи у меня в печенках. Вот Санька на лекции не ходит. Нинка – не ходит. Егор – не ходит. Никто не ходит, и я не пойду. Правда, они с другого факультета. Санька говорит, что их выгонят вот-вот. Им наплевать, впрочем, потому что Санька любит Нинку, Егор любит Нинку, а Нинка любит меня.

Она мне противна. Она мне противна, потому что противна. Не знаю – почему это? Наверное, ее лицо не в моем вкусе. И руки, и ноги. Не знаю точно про свой вкус, но она мне неприятна. Ночь за ночью она проводит у самбиста. Сосед самбиста – мой знакомый. Мы не дружим и в помине. Поэтому он и сказал. На вечеринке в общаге подошел и сказал. Я проверил – все точно.

«Академичка» – любимое место. В полуподвале «академички» поят кофе. Там и пиво продают, а в большом зале пышные кулебяки ждут покупателей. Толстые женщины в белых передниках лениво косятся на туристов. Туристы валом валят из Кунсткамеры, которая в двух шагах от «академички». Там в банках заспиртовано всякое. Туристы покупают борщи и полтавские котлеты. Они покупают и кулебяки. Они все покупают и съедают.

Толкаю тяжелую дверь, еще одну. Ступаю по кафелю новыми ботинками. Подошвы скрипят. Совсем новые ботинки, не то что джинсы. Джинсы у меня заношенные. Поэтому и дешево достались. Но в них уютно, как в детской кроватке.

Я сажусь за столиком рядом с Егором. У Егора большая голова, на ней большие глаза, нос, уши, широкие скулы и лоб. У него широкие плечи и широкая душа.

– Колян, – говорит мне Санька и протягивает рубль. – Мы тут всё сидим и сидим. Прикипели к стульям.

– Здорово, Санька, – говорю я. – Мы с тобой еще не здоровались.

– Здорово, Колян! – говорит он. – Ты сходи за пивом. Ладно?

– Ладно. У вас на столе Манхэттен.

– Нет, – говорит Санька. – Это пивные бутылки.

В кармане у меня есть рубля полтора. Я тащу из буфета охапку «Мартовского». Вялая старушка убирает зеленую пригоршню пустых бутылок и вытирает пол.

– Весна на улице, – ворчит, шаркая к дверям. – Уселись! Тоже мне. И не курите здесь.

Пиво теплое и противное. Терпеть не могу пива. А Нинка любит. Она говорит, будто ей нравится его вкус. Сейчас сидит за столиком напротив и смотрит на меня. Теперь-то я знаю, какая она скромница.

– Реферат завалили, – говорит и улыбается. – Зачет завтра завалим.

– Нас вот-вот выгонят, – говорит Санька.

– Я бы вас точно выгнал, – говорю им. – Но ты ведь первый умник на курсе. Да? Все это знают. Егор приносит очки факультету как пловец. А ты, Нинка, у них за красавицу. Все так считают. Да? Вас не выгонят. А я бы вас выгнал.

Смотрю на ее лицо и думаю совсем не о нем, а о том, какая она есть. Как она может улыбаться, когда ночь за ночью проводит у самбиста. Может, ей и хорошо там, у самбиста, но еще и улыбаться после этого – гадко.

– Что ты не пьешь? – спрашивает Санька.

– Мне противно пиво. Мне противен его вкус. Я его терпеть не могу.

– Что-то с Коляном такое! – говорит Санька.

– Нужно следить за биоритмами, – говорит Егор. – Ты следишь, Колян? Может, они у тебя отрицательные?

– Нет у меня никаких биоритмов.

Вот теперь у нее другое лицо. Уголки губ, опустившись вниз, выстроили пагоду недовольства. Слишком красиво сказано, конечно. Но так мне кажется. Я доволен, что у нее стали такие пустые глаза.

– Тогда бы и не садился к нам, если тебе все не нравится, – говорит Нинка.

Но я сижу за их столиком. Мне пива хочется, только виду я не подаю. Сижу и сижу как дурак. Сегодня утром отжимался от пола четыре раза по двадцать пять. Руки болят теперь и грудь. Все утро тренировал «мая-гири». Стоял перед зеркалом и тренировал этот японский удар ногой. Вся надежда на него. Я знаю четыре блока и удары руками. Руки у меня слабые. Они сильнее, чем руки Саньки и руки Егора, хотя он и пловец. Но каждое утро отжимаюсь от пола и тренирую «мая-гири». Десять лет гонял на слаломе, и ноги у меня железные. Сегодня вечером у нас спарринг с другой группой, хочется победить, но руки-то у меня слабые, и зачем нужно было отжиматься от пола целых сто раз…

…В «академичке» сводчатые потолки, а в гардеробе еще и кривые, словно усмешка, зеркала. Однорукий гардеробщик дает в долг. Возвращают ему с процентами. Проценты очень маленькие, но я не беру у него никогда, а Санька берет регулярно. Как он отдает долги – не знаю. Пиво мы на его рубли пьем. Так уж выходит.

Санька тащит меня курить. Он знает – я не курю. Яиду с ним. Стою возле телефона-автомата. Коротко стриженная девчонка в рыжем свитере и черной замшевой юбке оправдывается в трубу перед мамашей. Говорит, будто у нее лекции и семинары, явится поздно. Я сам видел, как она битый час трепалась за соседним столиком с курносыми бородачами. И еще станет трепаться. Бородачи важничали, сидели на стульях прямые, в кримпленовых пиджаках. У одного на лацкане повисла белая капелька крема. Словно голубь пролетел. Это бородач пирожное лопал.

Если у меня когда-нибудь родится дочь, у нее тоже, наверное, будут лекции и семинары.

Из туалета выходит Санька с папиросой в зубах. Он весело подмигивает. Мы стоим в углу гардероба, и Санька жадно затягивается. У него бледное лицо и острые скулы. Язык у него тоже острый, но ему не повезло с Нинкой. Он любит ее, она любит меня, а проводит ночи у самбиста. Лучше бы она их проводила у Саньки или у Егора.

– Кури, – Санька протягивает папиросу. Я отказываюсь. – Что ты как нечеловек? Все курят.

Он тычет мне в лицо своей папиросиной, и я беру ее. Мне противна папиросина, дым гадок. Он заползает в легкие – я кашляю. Санька смеется. Когда он смеется, у него обнажаются верхние десны. Друг он отличный, но десны у него противные, а зубы желтые.

– Сегодня к нам явился доцент, – говорит Санька. – Доцент как доцент. Лысый, в очках, плюгавенький. Все как полагается. Сказал, что будто бы никого куда-то там не допустит. К экзамену, что ли. И правильно сказал. Такой брюзгливый и нудный. Но я смеялся целый час почти. Он меня выгнал. У него из-под брюк кальсоны торчали. Розовые. Кальсоны как кальсоны. Но в такую жару и в таких кальсонах он мог бы и заткнуться про экзамен…

– Ты счастливый человек, – неожиданно говорит Санька.

У меня кружится голова.

– Какое такое счастье? – спрашиваю.

– Сам знаешь какое! Везет дуракам. – Санька смеется, я тоже смеюсь, а потом начинаю злиться.

– Тебя выгонят, – говорю я.

– И правильно сделают. В детстве мне хотелось стать пожарным, а не дуреть от этих многоклеточных червей и всякой там гистологии… Ну и дурак же ты, Колян.

Теперь я уже злюсь по-настоящему. Он мне прямо-таки поет про счастье, а я и слова не могу сказать о том, что знаю. Егор тоже пристает ко мне с разговорами. Если бы им сказать, они бы быстро заткнулись. Но это выше моих сил. Им станет хуже, чем мне.