Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

Я сидел на полу по-турецки – или по-таджикски – и сплетал пальцы на струнах в очередную композицию, когда вырубили электричество. Сквозь зарешеченные окна пробивался белый уличный свет. В его бликах мелькали тени. Стоял, падал, летал вой, и язычники хотели кого-нибудь принести в жертву. Тогда Володя стал лидером обесточенного «Санкт-Петербурга» и на сутки затмил славу моей «Осени». Он проколотил, наверное, с час, защищаемый язычниками от поползновений администрации. Он был очень приличным барабанщиком, даже если вспоминать его манеру играть теперь. Особенно хорошо он работал на тактовом барабане, и особенно удавались ему синкопы. Он играл несколько мягковато и утонченно для той агрессивной манеры, которую желал освоить, но таков уж его характер, а ведь именно характер формирует стиль.

Братьев Лемеховых все же не исключили из Академии. Наше выступление даже пошло на пользу – ремонт здания уже нельзя было откладывать на неопределенное «потом».

В родительской квартире на проспекте Металлистов (то ли в честь Фарнера, то ли в честь Гилана, на радость теперешним «металлистам») я оставался один, и с утра телефон не умокал, напоминая о славе и подстегивая самолюбие.

Звонили по ночам. Приходилось выбегать из постели в коридор, пока не успевали проснуться родители.

Слышались в трубке смешки, долгое дышание, перешептывание, хихиканье. Утром звонили приятели по делу и с лестью, а по ночам не по делу звонили девицы: «Вы извините… хи-хи… Вы, конечно, нас простите… хи-хи… Может, вы не отказались бы сейчас к нам… хи-хи… Вы сейчас можете приехать?» Отчего-то ночные звонки злили. Я, естественно, мог приехать, а иногда даже и хотел, но теперь приходилось осваиваться в новой обстановке и быть настороже.

Пришлось на ходу досочинять программу, убирать из нее некоторые песни лирико-архаического толка, заменив их тугим около-ритм-энд-блюзом. По утрам я колотил на рояле, тюкал известными мне аккордами и манкировал Университетом. Чиркал на бумажках:

Это сочинение так и не дожило до сцены.

А вот эта фиговина стала супербоевиком.

«Петербург» довольно быстро привык к славе, и стоили мы теперь около восьмидесяти рублей. Но рублей не хватало, поскольку усилители у нас были плохонькие, акустика хреновая, микрофоны вшивые, а провода запутанные. Получаемых рублей не хватало никак.

И еще я собирал пластинки. Почти каждый вечер, в солнце и дождь, в снег и слякоть, отправлялся в сквер у Инженерного замка, где напротив конной статуи Петра Великого, исполненной великим Растрелли, собирались страждущие и менялись роґковыми пластинками. Я собрал десяток пластинок «Битлз» в оригиналах «Парлафона» и «Эппл», от «Плиз, плиз ми» до «Лет ит би», десяток «Роллинг стоунз», «Стэнд ап» и «Бенефит» андерсеновского «Джетро Талла» плюс охапку классической музыки.

В начале семидесятого года я в последний раз отличился на спортивном поприще, выиграл «серебро» на зимнем первенстве страны среди юниоров по прыжкам в высоту, весной в Сочи повредил связку под коленным суставом, а в конце лета залеченное, казалось бы, совсем колено рванул еще раз. На перекрестке судьбы с юношеским вселенским задором возможным казалось все: и причуды первой звезды рока, и суровая олимпийская стезя.

Мой тренер, Виктор Ильич Алексеев, великий человек, сокрушался:

– Он хиппи! Я же был в Америке и видел таких с гитарами! Он же настоящий хиппи! А они все алкоголики и наркоманы. Сделайте же с ним что-нибудь!

Но я ничуть не относился к бездеятельным хиппи. Я являлся деятельным безумцем молодежности, не понимая, в начале какой тропы нахожусь – ровной и стремительной сперва, но теряющейся далее в трущобах страстей.

Во второй половине шестидесятых советские административно-культурные единицы относились к игре на электрогитарах снисходительно-доброжелательно, а к концу десятилетия – уже обоженно-индифферентно. В 1969 году ленинградский состав «Фламинго» выступал в Политехническом институте, и перед выступлением группы сломались усилители (добрая наша традиция). Пока усилители чинили специалисты, публика чинила залу ущерб, вырабатывая, по Павлову, рефлекс на отечественный рок. Тот день стал переломным во взаимоотношениях административно-культурных единиц и любителей новой музыки. Вышел указ, обязывающий всякий ансамбль иметь в составе духовую секцию, запрещающий исполнять композиции непрофессиональных авторов, обязывающий всякую группу приезжать в Дом народного творчества на улицу Рубинштейна и сдавать программу комиссии, состоящей из тех же административно-культурных единиц. Однако! Мы и такие же, как мы, мыкались по случайным помещениям, из которых нас гнали взашей по поводу и без повода, мы скопидомничали, собирая жалкие рубли на аппаратуру, мы, собственно, были вольными поморами, а нам предлагали крепостное право, нам предлагали оставаться лишь народной самодеятельностью, но ничего не делать самим. Разрешалось лишь мыкаться и скопидомничать. Однако!

Однако систему пресечения еще не отработали, но был сделан первый шаг, точнее, подталкивание к подполью. Удавалось еще концертировать в вузах, но противникам уже удавалось пресекать концертирования. К началу 1971 года в стылом ленинградском воздухе запахло войной.

Коля Васин, рослый и восторженный бородач, заметно выделялся из публики тех лет. Он считался реликвией и гордостью города (условного города волосатиков), потому что никому более не то что не удавалось, а дажене мечталось получить посылку от самого Джона Леннона. А Коля Васин получил. После раскола «Битлз» Джон собрал «Пластик Оно бэнд», который выступил с концертом в Торонто. Коля Васин поздравил 9 октября 1970 года Джона с тридцатилетием, а благодарный Джон Леннон прислал Коле Васину пластинку с записью концерта в Торонто. Там Джон исполнил «Дайте миру шанс», и под его лозунгом проходят сейчас массовые форумы борцов за мир. «Коле Васину от Джона Леннона с приветом» – такой автограф на невских берегах не имел цены.

Этот-то Коля Васин и вызвал меня к себе по очень важному делу. Не помню точно, но, кажется, стояли холода, и я долго трясся в трамвае, пока добрался до Ржевки. В этом несуразном районе, где деревянные частные дома соседствовали с застройками времен архитектурных излишеств, и жил корреспондент лидера «Битлз». Найдя дом, я поднялся по лестнице и позвонил. Мне открыл Коля Васин. Он был одет в широкую рубаху навыпуск и домашние тапочки. Мы обнялись по-братски. Я довольно сдержан в проявлении чувств, но так полагалось в этом доме. Мы прошли в комнату, по которой сразу можно было представить жизненные приязни хозяина. На стенах висели фотографии битлов, особенно Джона, стеллажи были заставлены коробками с магнитофонными пленками, тут же стояли магнитофон и колонки, проигрыватель, повсюду лежали стопками пластинки, а увесистые, величиной с рождественский пирог, самодельные альбомы составляли, пожалуй, главную достопримечательность. Коля Васин работал художником-оформителем, и, судя по этим альбомам, художником-оформителем являлся отменным. Несколько альбомов он посвятил «Битлз», имелся альбом, повествующий об истории отечественного рока. В нем хранились редчайшие фотографии, и если бы его теперь издать, то он пользовался бы спросом.