Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

Как-то буднично. Так, как надо. Николай Иванович выпивает рюмку, а Света говорит:

– Приезжайте в пять! Жора записан к зубному врачу, а к пяти обещал вернуться.

– Как ты? – спрашивает Корзинин, а я отвечаю:

– А как надо! В пять – значит, в пять.

– И возьмите гитару, мальчики, – просит Света. – Споем и Никиту вспомним.

– У меня нет гитары, – отвечает Николай Иванович Корзинин.

Когда-то у него был профиль Блока, но он Блока пережил почти на восемь лет и профиль несколько изменился.

– Я привезу, – обещаю вдове. – Заеду домой и положу в багажник.

Заехал и положил, затем долго рулил в пробке на Обводном канале. После искал нужную Советскую улицу за Старо-Невским, странным образом сохранившую название в антисоветскую пору. Сплошь парадоксы времен и их абсурды. Детский театр ТЮЗ находится на месте Семеновского плаца, где происходили казни, народовольцев там вешали и всяких других. Детский журнал «Костер» расположился на Мытнинской улице рядом с Советскими, там тоже казнили. Гражданская казнь там была над Чернышевским…

На одной из Советских улиц торможу. Белая дверь в стене. Мне открывают, и я вхожу. Не безудержный, но все же достаток. В зальчике на стене обложка пластинки в цивильной раме. На обложке битлы, какими они были в шестьдесят третьем году, и автографы. Битлов, надо понимать. Напротив них поминальный стол с водкой и закусками. Кое-какой народ бродит, но Жора Гуру задерживается, и никто не смеет. Потому что Жора создает рабочие места. Все тут, в конце-то концов, на него пашут. Только не я, и не Коля. Тут же и старый, больной библейский Джордж. Он тоже не работает, но уважает. Пока Гуру (или «гуре» правильнее сказать?) рвут зубы, все фланируют возле стола. Дюжины полторы народа. Возле кофеварки вижу газету «Жизнь». Такая бульварная дурота, но там в начальниках знакомая. Она стала публиковать мои короткие рассказы и на днях напечатала истории про то, как парижская жена из Франции звонила Путину в ФСБ, думая, будто это Федеральная служба банков. И дозвонилась, поговорила… Самое занятное – просвещенные ученые-экономисты, коллеги иностранной жены, читают «желтую» прессу. Я печатал историю в обычной газете, типа «Вечерний Петербург», и никто не среагировал, а тут даже мелкий скандал…

Поминальный народ зашевелился, усаживаясь. Гуру позвонил по сотовому и велел не ждать… Сели и сказали. Вздрогнули. Но только не я. Барабанщик и гитарист. Джазовый дедушка. Не очень знакомые другие люди. Света несет салаты. Вкусно – и снова сказали. Я тоже сказал, как представитель одной из сторон. Опять вкусно. Затем шумок пролетел – это Гуру с новыми зубами. И началось опять, будто и не начинали… Жора артист, и причем искренний, только ему уже пятнадцать лет в зале зажигалками светят под балладу, а после концерта под колеса кидаются. И ходоки идут – из Сибири даже, с Алтая, сам видел за кулисами ДК Ленсовета, охрана держала парня за ноги, а он вопил в дверь гримерки: «Жора! Я сюда пешком шел из Барнаула! Кассету с песнями держи! Она в куртке! Куртку возьми себе!» – и парень бросает куртку, Жора морщится, парня уволакивают. Жить так, конечно, нельзя. Это на мозги капает. Жить можно, когда станешь Гуру, тогда, как Сталин с трубкой и усами, обутый в мягкие сапоги, играешь сам себя и любишь народ, жалеешь его, поминаешь соратников. Жопа, одним словом…

Все говорят про Никитку, но произносят слова не в потолок, не себе и не вдове, а тов. Сталину говорят, следя за реакцией… И я – не хотел, но как-то само получилось – обращаюсь к Жоре Гуру (гуре?), вождю…

Затем показ достижений народного хозяйства – студия, матерь мать! в два яруса, положено хвалить, и хвалю, после выходим во дворик, арендованный у власти, отгороженный от ничейной земли бетонными плитами…

– И понимаешь! – говорит вождь. – Труп здесь нашли.

– Как это так? – делано удивляюсь я, поскольку мне не удивительно; я в больнице видел трупы и несколько раз и себя трупом чувствовал.

– А вот так!

Николай Иванович тем временем уже говорит афоризмами:

– Всегда приятно не прийти туда, где тебя ждут.

Его сопровождают и придерживают. Не все из Жориного бэкграунда знают о великой истории за спиной, однако почетному гостю положен почет. А почетный Корзинин пытается в студии побарабанить. Но нельзя барабанить – все настроено под запись. Тогда человек из бэкграунда просительно просит меня:

– Может быть, в другой раз? – и я облегчаю положение:

– Не давайте, конечно, ведите к столу, естественно, и все успокоится, несомненно, – а Николай Иванович, подчиняясь, передвигает ноги, произнося по слогам:

– Дурак прогонит гостя. Умный попросит взаймы, – и, печально вздохнув, добавляет: – Если б не гости, всякий дом стал бы могилой.

За столом снова. Но меньше и пьянее. Музыканты исчезли, и остались наемные служащие, приятели и прихлебаи. И вдова с нами. Плюс пара чьих-то жен. Мы с Корзининым и библейским Джорджем не шибко какие приятели, но и не служащие. Выходит, что прихлебатели. Но я даже и не хлебал.

– Владимир! – Это вдова говорит и теребит пуговку на моей рубашке. Поаккуратней бы. Не простая рубашка и не золотая. Забавная история в этой тряпке. Ее подарила мне одна французская принцесса не на горошине, довольно сумасшедшая художница, но милая, как южно-американская сказка. Родилась принцесса в Аргентине и росла там, а родители принимали гостей – Борхеса там, Кортасара. Это папа у нее принц, а мама из бедного индейского племени. Потом принцесса отправилась в Англию, где познакомилась с Джоном Ленноном и его Иокой. Потом я с ней познакомился, и она подарила мне картину – несла с помощью прохожих подростков на остров Сен-Луи, поднимала в студию, просила подрисовать уголок. Я подрисовал. Затем принцесса подарила мне две рубашки – синюю и белую. Их ей презентовал дедушка Сен-Лоран, подразумевая мужчин у принцессы, но мужчиной странным образом и понарошку оказался я. Иногда надеваю синюю, но редко – все равно никто не поверит про Лорана и Леннона. А белую я переподарил Мастеру Жаку. Он в ней, наверное, теперь лежит под «БМВ» и гайки крутит…

– Владимир, – говорит вдова, – принеси гитарку. Споем. Никитку еще раз вспомним.

– Да как-то… – Я кошусь на Гуру, вспоминая пословицу типа поговорки про то, как не стоит ехать в Тулу с самоваром. – Ну да ладно, – соглашаюсь, – мы же по-свойски. Без понтов. Не в телевизоре, чай. А просто так можно и попеть.

Но просто так не получается. Я приволакиваю из машины гитару и достаю из чехла. Товарищ Гуру сажает меня по правую руку во главе угла, то есть стола. Дюжина народу всего осталась, и тринадцатым Николай Иванович сидит нахохлившись чуть в сторонке. Тайная явная вечеря. Я что-то такое пою басом и баритоном. В ближнем бою я могу завалить всякого, даже Джона Леннона. Хотя его и без меня завалили. Есть законы восприятия, и я их знаю, но уже не артист и мне насрать на все… После песни тов. Сталин сокрушенно кивает – да, мол, так вот проходит и наша жизнь. Но руку на гриф кладет ненавязчиво и более мне басить и баритонить не позволяет не фига. Все-таки Тула и все-таки самовар…