Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

Гибшман создал на эстраде образ человека, у которого ничего не получается.

То, что он говорил, в пересказе, пожалуй, не выглядит очень уж остроумным. Он работал на фразах, вырванных из контекста. Обрывал себя на полуслове, вздрагивал от каждого произнесенного слова. Все решали не слова, а интонации.

Например, объявляя номер, он мог сказать:

– Когда вы послушаете эту певицу, вы скажете: вот так-так.

И все. Что это означало? Комплимент или совсем наоборот? Гибшман оставлял за вами право решать. Но это не было оскорбительным ни для певицы, ни для публики: некая умышленная неловкость, нечто родственное тому, что теперь принято называть абстрактным юмором. Что́ „вот так-так“? К чему „вот так-так“? Объяснить невозможно.

Когда вспоминают Гибшмана, подчеркивают обычно, как трудно на сцене изображать неумение. Это, разумеется, верно. Как верно и то, что Константин Эдуардович был удивительно тщателен в проработке буквально каждого междометия, вроде бы непроизвольно срывавшегося у него с языка. Но мне бы хотелось особо отметить, что его растерянный персонаж был не просто смешон, но и трогателен в своем косноязычии. Он мог довести вас до изнеможения, заставить вас стонать от смеха, но чем больше вы смеялись, тем больше сочувствовали ему» (А. Райкин. Гибель конферансье).

«Гибшман создал своеобразную маску конферансье-неудачника, конферансье-растяпы, никак не успевающего ни освоиться со своим положением, ни совладать со страхом, ни собраться с духом, чтобы что-то сделать или толково сказать.

Из-за занавеса не столько выходил, сколько боком, робко выдвигался человек-неврастеник, иногда как бы вытолкнутый на авансцену посторонней силой. Он спотыкался, растерянно озирался, что-то искал в кармане элегантной, но уже вышедшей из моды визитки или полосатых брюк и, избегая встретиться глазами со зрителем, невероятно наморщив лоб, поспешно, как бы вспомнив о чем-то забытом, уходил за кулисы. Неожиданно громко, вызывая страшное смущение артиста, начинали стучать подошвы огромных полуботинок, бросались в глаза ярко цветные или нелепо полосатые носки, почему-то вываливался из-за лацканов галстук, и растерянность конферансье переходила в прямой испуг. Вскоре, вернувшись, он опять шарил в карманах и, что-то вытащив, убеждался, что это совсем не то, что ему нужно. Удивленно посмеявшись над самим собой (нередко вызывая этим гомерический хохот в зале), он бросался за кулисы, но делал жест – мол, пропадай моя телега – и обращался к публике с лицом, просящим снисхождения. – Сейчас выступит имярек такой-то. Кусая ноготь, почесывая затылок, он стыдливо покачивал головой – мол, что же это я, дурак, наделал – и мелкими шажками уходил к простенку возле кулисы.

Своим видом робкого учителя, который перед грозным попечителем учебного округа не в состоянии закончить фразу, хлопая ресницами и не зная, куда пристроить руки, взлохмачивая путаную шевелюру, в середине которой круглая лысинка казалась искусственной и напоминала иезуитскую тонзуру, Гибшман сразу приковывал к себе внимание зала. Я рассказываю об основной его маске, но она бесконечно варьировалась.

Приведя зал в хорошее настроение, Гибшман выпускает на сцену среднюю певицу и, оставаясь у входа за кулисы, как бы мешает ей, принимая на себя часть вины за ее неудачи. При выступлении же хороших профессионалов он либо замирал у своего простенка, либо, наоборот, подчеркивал их удачи выразительной мимикой.

Доверяя вкусу и художественному критерию Гибшмана, администраторы охотно поручали ему составление программ и переговоры с артистами по художественным вопросам. Человек деликатный и скромный, Гибшман дружественно, но без всяких скидок указывал многим эстрадникам на их слабые стороны и буквально заставлял их дорабатывать свои номера. Артисты относились к нему с доверием и уважением, охотно выполняя его советы. Они часто говорили, что, выступая с Гибшманом, чувствуют себя как за каменной стеной.

…Нередко возникал вопрос, почему Гибшман никогда не надоедает однообразием своего принципа конферирования, но все находили только один ответ: он был талантлив. Широкое лицо, негромкий, но убеждающий голос, неброский, но всегда выразительный жест и искреннее переживание – да, да, переживание! – того, что в данную минуту его занимало – вот основные причины его постоянного успеха» (С. Левик. Четверть века в опере).

Литературный критик, публицист, социолог. Публикации в журналах «Русское богатство», «Ежемесячный журнал», «Народная мысль». Книги «Борьба за свободу в России» (Пг., 1917), «От декабристов до наших дней» (Пг., 1917), «Что такое народное образование и каким оно должно быть?» (Пг., 1917). В 1917 – член Учредительного собрания. Погиб в ГУЛАГе.

«Он принадлежал к интеллигентной семье, родственной Гревсу и Лаппо-Данилевскому. Предки его были из Венеции, где еще в нашу эпоху сохранился дворец, принадлежавший некогда Гизетти. Но как этот типичный русский студент, потомок венецианцев, мало походил на своих предков! Высокий блондин с крупными чертами лица, скорее английского типа: прямой нос, выдающийся подбородок, узкая светлая бородка. Чрезвычайно скромный, в своем сером пиджачке или черной косоворотке, чрезвычайно застенчивый и рассеянный до крайности. Это был подлинный аскет вечно с книгой, за работой, глубоко преданный революционному движению. Его интересовали и проблемы философии, и вопросы искусства, литературы, истории. Он занимался и естественными науками, поскольку они подкрепляли его штудии в области философии. Мы впоследствии узнали, что Гизетти работал в какой-то революционной партии, но от нас он скрывал эту сторону своей жизни…Мне он тогда напоминал Рахметова своим аскетизмом и внешней суровостью. В действительности это был человек с нежным, отзывчивым сердцем. Его рассеянность, какая-то неуклюжесть давали повод насмешкам товарищей» (Н. Анциферов. Из дум о былом).

Актер провинциальных театров (1873–1877), журналист, прозаик, поэт. Публикации в журналах и газетах «Русская мысль», «Новое время», «Русское слово», «Русские ведомости» и др. Книги очерков и рассказов «Трущобные люди» (М., 1887), «Московские нищие» (М., 1896), «Негативы» (М., 1900), «Были» (М., 1909), «Шутки» (М., 1912), «Москва и москвичи» (М., 1926), «Мои скитания» (М., 1928), «Записки москвича» (М., 1931), «Друзья и встречи» (М., 1934) и др. Стихотворные сборники «Забытая тетрадь» (М., 1894; 3-е изд. М., 1901), «Стихотворения» (М., 1913), «1914 год. Казаки» (М., 1914), «Год войны. Думы и песни» (М., 1915), «Грозный год» (М, 1916, с рисунками А. и В. Васнецовых, Коровина, Нестерова, Репина и др.); поэма «Петербург» (М., 1922).