Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

У него была лобастая, круглая, как луковица, голова с едва заметным носом и признаками будущей лысины во весь череп, от лба до затылка. Весь он был движение, выразительность. Он не жестикулировал, не размахивал руками, но верх туловища, когда он стоя рассуждал или декламировал, ходил, играл, говорил у него. Он склонял голову, откидывался назад корпусом и ноги ставил врозь, как бы застигнутый в плясовой с притоптыванием. Он немного зашибал и в запое начинал верить в свои выдумки. К концу своих номеров он делал вид, что пятка пристала у него к полу и ее не оторвать, и уверял, будто черт ловит его за ногу» (Б. Пастернак. Люди и положения).

Актер, педагог. На сцене с 1867; в 1880–1924 – в Александринском театре в Петербурге. Свыше 80 ролей в пьесах А. Островского. Также роли: Иванов («Иванов» Чехова), Лука («На дне» М. Горького), Фальстаф («Виндзорские проказницы» Шекспира), Фирс («Вишневый сад» Чехова), Чебутыкин («Три сестры» Чехова) и мн. др. Среди учеников – В. Комиссаржевская, Н. Ходотов, К. Зубов и др.

«Давыдов был обладателем великой тайны двух сил. Он знал и он умел. Познавал и проникал, сдружив ум с чутьем, толкование и мудрость психолога с нечаянной радостью чудесных откровений .

…О Савиной не без меткости кто-то сказал, что она играет зло . Давыдов творил свой мир, прощая и любя. Отвращался от заостренности. Не вводил углов. Не подчеркивал колючести. Не жал педали. В игре его жило необычайное благородство мягкости . Здесь всегда чувствовалась плавность душевных движений. Отличительной чертой его таланта была внутренняя сдержанность, вечный спутник, вечный признак воспитанности.

…Заласканный своим зрителем, Давыдов был великим театральным, несокрушимым и почитаемым актерским авторитетом . Это был создатель образцов. Его Фамусов, его городничий, его Расплюев в тысяче подражаний прошли по всей России.

…Умный, культурный, не приемлющий суеты, внутренне уравновешенный, пренебрежительный к скороспелости, верный немногим идейным привязанностям, он плыл всегда в одной волне, неизменно чувствовал под собой твердую почву и опирался только на крепкие, оправдавшие себя сценические принципы.

…Талант Давыдова был волен, прекрасен, глубок и чрезвычайно ясен. Его постигания были незатруднительны. Он творил умно, серьезно и без напряжений, и вся его жизнь артиста, замечательного сценического деятеля, учителя, советника, огромного таланта была светла в своих процессах, и все ее осуществления, все волшебные достижения видели тоже эту светлую даль» (П. Пильский. Роман с театром).

«Это был прямо-таки необыкновенный человек. При своей тучности он был чрезвычайно подвижен. Он изображал, например, балерину, как она танцует самые замысловатые танцы, – и вам и в голову не пришло бы, что перед вами вовсе не балерина, а толстый мужчина. Тогда только что из-под пера Льва Толстого вышла „Власть тьмы“. Давыдов разыграл нам ее у нас же в гостиной на все голоса, причем у него бесподобно вышла Анютка…Давыдов неподражаемо рассказывал случаи из провинциальной актерской жизни, причем тут же разыгрывал все сцены в лицах, и нужно было быть очень флегматичным человеком, чтобы не почувствовать после его рассказов боли в брюшине от смеха» (М. Чехов. Вокруг Чехова).

«Давыдов был одним из самых крупных актеров, каких я знал, с поразительным разнообразием – от бешеного комизма до самой сдержанной трогательности. Он и Варламов были единственные на Александринской сцене, которые могли заставить плакать.

…Давыдов был единственный русский актер, о котором могу сказать, что он совсем хорошо читал стихи. Чувствовалась в его читке глубокая любовь к красоте слова, к красоте текста, всегда соблюдался рисунок мысли, и никогда темперамент не нарушал требований грамотности и логической ясности. Он был лучший Фамусов из тех, кого я видел… Давыдов был истый барин, с очаровательной круглотой и вместе с тем чиновной сдержанностью движений; у него была тонко обработанная кисть, и красноречивы были его пальцы. Задушевность его доходила до таких глубин, к каким никто еще на русской сцене не подводил меня. Отец мой не был сентиментальный человек, а помню, после представления тургеневского „Холостяка“ он сказал: „Перед Давыдовым можно на колени встать“. Он был прекрасный городничий. Во время последнего монолога жутко становилось: „Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!“ Но когда доходило до „щелкоперов“ и пр., конца не было иронии, этому презрению. Что он только выделывал со своими руками и пальцами! Как фокусник собирает в комок большой платок, мнет его, трет между ладонями, запихивает в кулак, и наконец – нет больше платка, так он этого „щелкопера“: мял, выворачивал, закручивал, запихивал, обращал в ничтожество. Но он был уже слишком толст, он задыхался, и это сильно ослабляло впечатление…Последние годы, что я его видел, он так заплыл, что не было больше у него ни дыхания, ни мимики: лицо его было какая-то сплошная масса – глаза и нос, окруженные мясом щек и мясом двойного подбородка. В этой глыбе, движимой одышкой, искоркой догорал прежний огонь, пробуждаемый и поддерживаемый навыком долгих лет и, надо сказать, рутиною все больше и больше суживающегося, опрощающегося и даже опошляющегося репертуара. Собственно говоря, Давыдов, настоящий Давыдов, давно ушел со сцены…» (С. Волконский. Мои воспоминания).

Драматический актер. В 1882–1884 – актер театра Корша в Москве. В 1884–1894 и в 1901–1912 – актер Александринского театра в Санкт-Петербурге. В 1895–1901 – актер петербургского Малого (Суворинского) театра. Роли: Репетилов («Горе от ума» Грибоедова), Ноздрев (по «Мертвым душам» Гоголя), Кречинский («Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина), Телятьев («Бешеные деньги» А. Островского) и др. Сборники пьес «Сочинения. Пьесы» (СПб., 1891).

«Облокотясь о витрину в живописной, немного театральной позе, стоял средних лет человек в пенсне, с внешностью довольно примечательной, сразу обращающей на себя внимание. Мимо такого человека, как говорится, так не пройдешь. Высокий, статный, с красиво посаженной головой на слегка приподнятых плечах. Его нельзя было назвать красивым – он обладал несколько удлиненным лицом с крупными чертами, но значительность, которой веяло от него, придавала ему особую привлекательность. Одет он был безукоризненно: длинный, по тогдашней моде, сюртук сидел на нем как литой и облегал его прекрасную фигуру. На ногах – лакированные ботинки. В меру рискованный галстук обнаруживал несомненный его вкус. Было в нем вместе с тем что-то и от актера, что-то специфическое, профессиональное и во всей речи, и в манере держать себя.