Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

На кухне была Глаша, оба дворника и „брат Осип“. Добролюбов говорил нам о братстве, о всеобщей любви… Его речь была проста, не подделываясь под язык народа, и чрезвычайно выразительна. Потом вошел в комнаты и долго говорил с моей бабушкой по-немецки, утешал и вспоминал о погибшем „брате Якове“ (Эрлих). От чаю отказался, но съел несколько ломтиков хлеба.

На ночь он остался у меня (хотя была у него удобная и уютная квартира, мать, братья, сестры). Он деловито свернул свой крестьянский зипун на полу, близ обеденного стола, снял часть своей невзыскательной одежды и, не помолясь, не сказав больше ни слова, свернулся и затих. Уснул.

Утром я уж не застал его. Ушел он рано на заре, ни с кем не простившись, ушел в Москву. Именно ушел – пешком. Денег у него не было. Для чего были ему деньги? Приходил в какую-либо деревню, стучал в окно, предлагал помочь по хозяйству, наколоть дров, убрать конюшню, и вот у него уже был скудный обед и теплая изба. А потом шел дальше.

В Москве он остановился у Брюсова. Перечитал все книги, какие вышли в свет за время его отсутствия, не нашел в них ничего стоящего внимания и скрылся, исчез из среды, которая ему теперь казалась чужой.

Его видели изредка то в одном, то в другом месте. Странник Божий» (О. Дымов. Александр Михайлович Добролюбов).

«Зная, что Добролюбов – у Брюсова, все же явленье этого румяного, крепкого и бородатого парня не связывал с ним, потому что я себе представлял Добролюбова интеллигентом, болезненным нытиком; у декадентов он слыл декадентом; а у обывателей – декадентом, возведенным в квадрат; стихотворная строчка его – казалась кривым передергом.

Тут же передо мной был крепкий, ядреный, мужицкий детина; и – думал я, что это брюсовский дворник; я видывал много толстовцев и всяких мастей опрощенцев, ходивших в народ; а такого действительного воплощения в „молодца“, пышущего заработанным на вологодском морозе румянцем, еще не видывал; не представлял себе даже, что это возможно…

Он тихо присел за столом, положивши на скатерть свои две руки: пальцы в пальцы, а голову – наискось; тихо покачивая бородой, он беседе нашей внимал; перетаптывался под столом двумя валенками, энергично плечами водя, очевидно, привыкшими таскать за плечами поленья, кули и заплечную сумку; нос – длинный прямой; губы – сочные, яркие, тонкие; профиль – не тощий и продолговатый; усы, борода – лисий хвост; а глаза – не моргающие, без экстаза, учитывали – разговор, крошки хлеба на скатерти, все мои движенья; он нас как бы приветствовал взором с простою улыбкой, очень идущей к нему, отзываясь на наши слова без слов.

…Ни тени юродства!» (Андрей Белый. Начало века).

Поэтесса, общественный деятель. Участница религиозно-философских собраний в Петербурге (1901–1902). Сестра А. Добролюбова.

«Светлые косы вокруг головы, лицо неземной тихости и красоты. Настоящее лицо мадонны или идеальной русской революционерки. Она и была революционеркой. В тюрьме заболела туберкулезом. Вернулась домой, только чтобы умереть» (З. Гиппиус. Поэма жизни).

«Это была красавица в полном смысле слова. Ее знали в литературных кружках, высоко ценил Д. С. Мережковский, при входе ее в зал заседаний „Религиозно-философского общества“ у многих чувствовалось желание приветствовать ее появление вставанием. Это воплощенная святость – нежная, чуткая, вся точно устремленная на подвиг во имя вашего дела. Она не могла видеть нужды без того, чтобы не явиться сейчас же с помощью материальною или моральною… Это была девушка недосягаемая, неприкасаемая, вне какой бы то ни было телесной игры, вся подвижница, вся хлопотунья около больших и полезных дел…

Маша Добролюбова погибла трагически. В период начавшейся революции 1905 года она оказалась арестованной и заключенной в тюрьму, откуда вышла с печатью неслыханного внутреннего расстройства. Какая-то катастрофа произошла с этой необыкновенной красавицей в стенах тюрьмы. Она никому ничего не сказала. Но пережить случившегося, по-видимому, не могла. Однажды Маша Добролюбова была найдена в своей комнате умершею, причем родные ее воздерживались от всяких объяснений на эту тему. Я же лично допускаю, что она покончила жизнь самоубийством. Она принесла с собой на землю чистую, большую душу и с такою же душою, без мельчайшего пятнышка, ушла от нас. В памяти знавших и видевших эту протоарийскую девушку она оставила впечатление живой иконы» (А. Волынский. Букет).

«Красавица с удивительно бездонными глазами, она останавливала, приковывала внимание, что-то необычное, нездешнее чувствовалось в ней. Во всем ее облике поражала редкая, чудесная гармоничность. Как есть таланты в области искусства, так встречаются изредка таланты в области нравственного творчества, и таким удивительным талантом была Мария Михайловна Добролюбова, это была ходячая человеческая совесть, обнаженная правда. В Петербурге были целые кружки, считавшие ее своим оракулом, жившие „по Маше Добролюбовой“, с благоговением произносившие ее имя: „сестра Маша сказала, Добролюбова сделала“. Для людей, знавших ее, эта фраза звучала нравственным приказанием, голосом непреложной правды. И это дивное существо, живая икона какая-то, жила среди нас так тихо, кротко, возвышенно и богомольно. А мы все-таки не сумели оценить ее, сохранить, спасти этот черный бриллиант» (Н. Минский. Из некролога).

Живописец, график, театральный художник, член объединений «Мир искусства» (1902–1924), «Союза русских художников» (1904–1909). Иллюстрировал и оформлял книги для издательств «Шиповник», «Аквилон», «Петрополис» и др., сотрудничал в журналах «Мир искусства», «Золотое руно», «Аполлон», «Жупел», «Адская почта» (1905–1906). Оформлял спектакли в Московском Художественном театре, Старинном театре в Петербурге, театре В. Комиссаржевской, Малом театре в Москве. Оформлял спектакли «Месяц в деревне» Тургенева (1909), «Николай Ставрогин» по Достоевскому (1913). С 1914 участвовал в оформлении постановок «Русских сезонов в Париже» С. Дягилева. С 1924 – за границей. Обучал рисованию Е. Гуро, В. Набокова.

«Высокий, красивый, белолобый, элегантный, с оттенком петербургского дендизма» (Н. Кузьмин. Рассказы о прошлом).

«Гордый – да. Однако всегда милый, любезный, тактичный, обаятельный человек. Красивый. Высокий. Что-то английское, „лордистое“ во всей фигуре и осанке. Или, вернее, польское, – уж право не знаю (Добужинский – аристократическая польская фамилия, Мстислав и Валерианович – тоже польские имена).

Держится прямо, „в струнку“, голову носит всегда высоко, однако не задирая, не „возносясь“. В походке что-то военное. Сын генерала. Отсюда, быть может, и приязнь его живописи к военным темам. Наследственное, как наследственна (старинный дворянский род) и любовь к старине, эта ретроспективная мечтательность, как выразился удачно Сергей Маковский.