Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Мимики Нижинская не признавала, в этом также опережая балетные каноны своего времени. Все тело танцовщика, а не только лицо должно было выражать эмоцию.

…Первая в истории женщина-балетмейстер, да еще и молодая, она для пущего авторитета, умышленно или нет, утрировала тон обращения, в особенности когда имела дело с многочисленной труппой. Будь то в приступе гнева, часто ее обуревавшего, или просто отдавая распоряжения, она подчеркивала свои слова, властно хлопая себя рукой по правому бедру – жест, который всем, ее знавшим, запомнился навсегда.

Когда же она имела дело с одним или двумя исполнителями, она позволяла себе сходить с высот, делалась остроумной и обаятельной…Редко можно было встретить человека более обаятельного, чем Нижинская, когда она того хотела…Возраст успокоил бурю в ее душе, ее вечную подозрительность. Ее мысли о человеке и жизни были возвышенны и свободны от суеты сует, мысли об искусстве – подлинными прозрениями» ( Н. Тихонова. Девушка в синем ).

Прозаик. Публикации в журналах «Мир Божий», «Современный мир», «Заветы», «Современник». Сборники рассказов «Береговой ветер» (М., 1915), «Лес» (М., 1917), «Рынок любви» (М., 1924), «Морские просторы» (М., 1935).

«Никандров вошел в литературу блистательно. Горький был сразу пленен размахом его дарования, знанием быта, людей, языка ряда слоев общества и всем остро сатирическим направлением таланта молодого писателя. Было, несомненно, близко Горькому и то, что множество путей прошел этот писатель, множество профессий узнал.

Все было гиперболично в ряде первых рассказов Никандрова: гиперболичны образы, язык, поведение людей; но самой гиперболичной оказалась жизнь Никандрова, изображенная им не в одном из его писем, написанных всегда так, что почти каждое письмо могло бы остаться в литературе как вполне художественный рассказ.

…Его любовью, его привязанностью были Крым, Черное море, рыбаки, вся особенная жизнь близ моря с его красками и запахами, и он всегда рвался к морю, в Крым, в Керчь, куда угодно, лишь бы с утра увидеть голубой блеск, вдохнуть береговой ветер, погрузиться в разноязычную портовую или рыбацкую толпу, в базарную пеструю жизнь города с ее особыми словечками, шумом, лукавством и хитростью. Он чувствовал себя здесь как рыбак на ловле: его писательские уловы были обильные, он находил своих персонажей, подслушивал их язык, передавал все это с сатирическим преувеличением, но звонко, мастерски, талантливо.

…Он был писателем по всему своему существу, по жадности наблюдения жизни, по беспокойству, которое жило в нем и никогда его не оставляло; он не пропустил ни одного дня без размышлений о писательской работе, хотя рука его и не тянулась к перу и занимался он нередко самыми разнообразными, не имеющими касательства к писательской работе делами.

…Он не написал тех многих книг, какие мог бы написать и какие, несомненно, задумал. Мизантропия нередко отрывала его от стола, он пугался несовершенства того, что пишет, прятал написанное в стол, ревниво никому не показывал – а может быть, и не было ничего написанного цельно, лишь замыслы, лишь наброски – этого никто не мог узнать у него. Он хитрил, но хитрость его была простодушной и, я бы сказал, горькой по сути. Той уверенности, какая ведет писателя, у него не было: признание его таланта Горьким, Куприным, Сергеевым-Ценским, конечно, всегда ободряло его, но все же десятилетия прошли с той поры, и если и издавали его книги, то главным образом составленные из вещей ранних, начальной поры его литературной деятельности.

…Талант у Никандрова был большой, добротный, и, сложись его жизнь в отношении познания и усвоения культуры более углубленно, он бесспорно добавил бы к ранним своим книгам много новых отличных книг. Но он словно сам убегал от себя, вернее, убегал от рабочего стола, к которому, однако, вернулся, но уже в ту позднюю пору жизни, когда трудно наверстывать упущенное.

…Жил он всегда неустроенно, этот необычный и неизменно привлекавший к себе человек. В его комнате на Арбате, где я когда-то побывал у него, письменным столом служил ему поставленный вертикально ящик из-под фруктов, сиденьем – тоже ящик из-под фруктов, и оставшийся запах яблок, казалось, помогал писателю. На подобии стола лежали рукописи, написанные крупным, размашистым почерком, с густо зачеркнутыми строками, чтобы никто не смог прочесть зачеркнутое. Было это жилище скудным не от того, что его хозяин бедствовал, просто такой интерьер был более по душе Никандрову, еще более по душе ему был бы шалаш где-нибудь в крымских горах или остов рыбачьей барки, в которую можно было бы забираться на ночь, а днем сидеть на ее киле или лежать рядом на песке, расслабляясь от солнца и блеска едва набегающего моря… За всю долгую жизнь он не обрел оседлых навыков писателя, человек с бродяжническою в лучшем смысле этого слова душой» ( В. Лидин. Люди и встречи ).

Публицист, правовед, филолог-пушкинист, текстолог, библиофил, поэт, политический и общественный деятель. Постоянный автор журнала «Исторический вестник». Книги «Идеалы Пушкина» (СПб., 1887), «Поэт и читатель в лирике Пушкина» (СПб., 1899), «Сборник стихотворений» (СПб., 1899).

«Борису Владимировичу Никольскому было в то время лет за сорок. Представительный, плотный, лысый, с монгольского склада лицом и длинными седеющими усами, он держался ровно. Но под наружной выдержкой кипел горячий характер. Смеялся Никольский громко, говорил много. Холодные глаза его всегда оставались неподвижными, точно незаведенные часы.

Огромная квартира на Офицерской была запружена книгами. В несметной библиотеке имелись редкие библиографические сокровища. Издания Катулла, все, от первого до последнего (Никольский был специалист по Катуллу); уники Лондонского библиографического общества, отпечатанные особым шрифтом, с отдельными рисунками для титульных букв; редчайшие фолианты по римскому праву. Из магазинов прибывали ежедневно кипы новейших изданий. Библиотека занимала две огромные комнаты и кабинет; книги теснились в гостиной, передней и в задних покоях. В 1913 году к Никольскому перешло по завещанию пять тысяч томов библиотеки тестя его С. Н. Шубинского, редактора „Исторического вестника“; для нее пришлось нанять на Подьяческой отдельную квартиру.

…Никольский владел рукописями Фета и разрешил мне заняться ими. В библиотеке он поставил для меня отдельный столик, приготовил бумагу, карандаши и выдал все фетовские тетради. Ходил я заниматься недели две. В кабинете рядом сидел хозяин за грудой бумаг.