Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Композитор, педагог. Член объединения «Могучая кучка». Оперы «Псковитянка» (1867–1872, 1894), «Майская ночь» (1878–1879), «Снегурочка» (1880–1881), «Млада» (1889–1890), «Ночь перед Рождеством» (1894–1895), «Садко» (1893–1896), «Моцарт и Сальери» (1897), «Боярыня Вера Шелога» (1898), «Царская невеста» (1898), «Сказка о царе Салтане» (1899–1900), «Сервилия» (1900–1901), «Кащей Бессмертный» (1901–1902), «Пан воевода» (1901–1903), «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» (1902–1904), «Золотой петушок» (1906–1907). Кантаты, сочинения для инструмента с оркестром, для инструмента с духовым оркестром, для хора с оркестром, для фортепиано, камерно-инструментальные ансамбли, камерно-вокальные ансамбли с оркестром и др.

«Римского-Корсакова я видел один раз: на первом представлении его „Сервильи“ в Солодовниковском театре, в Москве, в 1904 г. Он вышел на вызовы. Это был высокий, костлявый, жилистый старик с седым бобриком, в черном сюртуке, с умным, даже умнейшим лицом – лицом профессора. А еще он был как-то похож… на кого? Через 5 лет я узнал, на кого: на звездочета из его оп[еры] „Золотой петушок“. Несокрушимая энергия и воля были на его лице – не казалось, что он скоро умрет» ( С. Дурылин. В своем углу ).

«Очень высокий и прямой, с сильным, грубоватым басовым голосом, он был виден и слышен издалека. Худое его лицо с двойной парой очков, на расстоянии казавшееся неизменно суровым, вблизи поражало резкой и быстрой сменой выражения. Чаще всего серьезное и задумчивое (изобличающее вблизи прозрачную голубизну глаз), оно вдруг становилось улыбающимся, смеющимся, полным юмора, иногда загоралось гневным воодушевлением. Под влиянием разговора по вопросам искусства, художественной или общественной жизни оно вообще необыкновенно одушевлялось. Морщины и складки то сглаживались, то сильно подчеркивались, играя большую роль в резкой мимике его лица. Интонация голоса также была богата соответствующими его настроению оттенками, но голос всегда оставался довольно сильным, как бы постоянно выдавая его присутствие.

…Римский-Корсаков никогда не пропускал занятий…Драгоценной чертой в отношении Римского-Корсакова к работам учащихся было полное отсутствие равнодушия. Он очень старался быть возможно более сдержанным и объективным в оценке работ, но по существу отношение его всегда было страстным. И право же, несмотря на то, что порой он бывал способен чересчур жестко отозваться о работе, иной же раз перехвалить то, что уж очень приходилось ему по вкусу, – именно такой его подход к делу, насыщенный страстностью и убежденностью, давал учащимся несравненно больше, чем либеральное равнодушие многих руководителей. Суровая принципиальность Римского-Корсакова-учителя и одновременно необыкновенно горячее его отношение к достижениям или неудачам своих учеников, преданность учеников учителю и одновременно – борьба с ним, уходы от него и покаянные возвращения, эти сложные и полные идейного и эмоционального содержания отношения великого учителя с учениками, иногда очень крупно одаренными, – все это несколько напоминало Леонардо да Винчи и его школу. Интересно, что и в западной литературе, не баловавшей вниманием русскую музыкальную культуру, стало появляться это сравнение Римского-Корсакова с Леонардо.

…По поводу текстов к нашим романсам на уроках иной раз заговаривали о современной поэзии (о символистах). Николай Андреевич замечал: „У современных поэтов нет достаточно точного наблюдения природы. Между тем, по моему убеждению, даже и самое фантастическое в искусстве удается лишь тогда, когда оно корнями имеет нормальные земные ощущения“.

…Особенно живым и неустанным был его интерес к новым явлениям в музыке. Не все ему нравилось, от многого хотелось ему отгородиться, но он невольно впитывал в себя и по-своему претворял то, что имело для него непосредственное обаяние. Я помню, на одном из „Вечеров современной музыки“, где исполнялись сочинения Равеля и других молодых тогда композиторов (это было в сезон 1907/08 г.), во время перерыва к Николаю Андреевичу подошли руководители кружка „Вечеров“ и стали его допрашивать, как ему понравилась прослушанная музыка. Николай Андреевич как-то замялся, а затем сказал: „Что касается принципа пользования диссонансами на правах консонансов, то мне это не по душе, впрочем, – дальше он, говорят, улыбнулся полушутя, – надо скорей домой уходить, а то ведь привыкнешь и, не дай Бог, совсем понравится“.

На одном из уроков в более ранние годы он сыграл нам несколько утонченных отрывков из недавно обнародованных сочинений (кажется, Дебюсси) и обратился к нам с вопросом: какое на вас впечатление производит эта музыка (его лицо при этом выражало живейший интерес), и, не дожидаясь наших ответов, сам стал говорить: „Это музыка талантливая и даже искренняя. Но в ней есть черты несомненной болезненности. Ведь в какой среде зарождается это новое искусство? В мистически настроенных кругах парижской богемы. Здесь не может не быть следов болезненности“. Еще через несколько минут он вскочил с места и с совершенно юношеским энтузиазмом воскликнул: „А как бесконечно интересно, что будет дальше с искусством! Увы, мне едва ли даже десять лет будет дано следить за ним“. Это было всего лишь года за четыре до смерти Римского-Корсакова» ( М. Гнесин. Н. А. Римский-Корсаков в общении с учениками ).

«Относительно таланта Николая Андреевича как композитора споров быть не может. Что же касается до его выступлений в качестве дирижера, то они подверглись суровым отзывам со стороны критики. По моему личному мнению, критики в данном случае были неправы.

Николай Андреевич обладал всем тем, что нужно для дирижера, а именно: феноменальным абсолютным слухом, тонким знанием оркестра, большим вкусом и памятью на темпы. Его замечания на репетициях были необычайно дельными. Он умел добиваться от оркестра должных оттенков. Благодаря этим качествам многое проходило под его дирижерством чрезвычайно удачно. Так, первая симфония Бородина была однажды исполнена в присутствии автора оркестром под управлением Николая Андреевича. Бородин заявил, что исполнение симфонии выше всяких похвал. Но я неоднократно замечал, что Николай Андреевич несравненно лучше дирижировал на репетициях, чем во время концертов. Неуспех Николая Андреевича в качестве дирижера я просто объясняю его неспособностью, выступая в концертах, преодолевать свою скромность и смущение и публично позировать за дирижерским пультом. Неуспех его как капельмейстера, а также строгая самокритика побудили его отказаться от выступлений в концертах.