Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

В его книге есть стихотворения в форме чаши, меча, креста и треугольника, подражание поэтам-александрийцам. В ней много новых размеров, новых строф.

…Книга его представляет материал для поэтов, и богатый материал, – но автора ее поэтом назвать страшно» ( Н. Гумилев. Письма о русской поэзии ).

«Рукавишников всегда говорил трезво, но стоило вам прислушаться к тому, что он говорил, а не к тону его речи, и вы немедленно понимали, что это бред сумасшедшего. За всей трезвой логикой его рассуждений была какая-то грань пропадания в никуда. Все, за что брался Рукавишников, конечно, никогда не имело и признака реальности, все было в этом реальном мире обречено на провал. Путь Рукавишникова – это походка ультрасухопутного по бушующему океану» ( В. Шершеневич. Великолепный очевидец ).

«Сын волжского миллионера и сам миллионер, он на редкость не был во власти золота. Высокий, худой, с узкой, клином, русской бородкой, с русыми прямыми волосами и светлыми глазами, мечтательный, с доброй улыбкой – в нем одновременно было что-то иконописное и схожее с Дон Кихотом. Бóльшую часть своего состояния он умудрился прожить до революции. На что? Он был очень скромен в одежде, очень ограничен в пище. Знаю, что он много пил и много путешествовал, но больше всего любил деревню, волжскую природу, русскую песню, старинную русскую одежду – все, что создано руками человека – архитектуру, скульптуру, картины, старинную мебель, вышивку, домотканые ткани. Пленяли его в вещах цвет и сочетания цветов. Он утверждал, что машинные изделия утрачивают свою прелесть потому, что в них потеряна сила цвета, что вещи, сделанные машиной, а не умелой человеческой рукой, теряют свою индивидуальность, самобытность и красоту… Больше всего ненавидел он все, что носило на себе печать декадентского стиля. Когда он смотрел вещи этого стиля, у него как бы исчезали глаза, он прикрывал их рукой, делался слепым, а затем со странной улыбкой, полной жалости, отворачивался» ( Э. Шуб. Крупным планом ).

Журналистка, переводчица (Вилье де Лиль-Адан, Эркман-Шатриан, Анри де Ренье и др.), мемуаристка. Секретарь журнала «Весы» в 1905. Свояченица В. Брюсова. С 1923 – за границей.

«Родом из обрусевшей чешской семьи, она была сестрой Жанны Матвеевны, жены Валерия Брюсова.

Столь близкое родство с властителем дум уже само по себе окружало некоторым ореолом одаренную, на редкость остроумную, хотя и не отличавшуюся избыточной красотой хозяйку дома.

Невзирая, однако, на столь удачное, хотя и случайное преимущество блистать отраженным блеском, миниатюрная, хрупкая Бронислава Матвеевна, или, как фамильярно ее называли, Броничка, не желала, справедливо претендуя на несомненное личное очарование и собственный, а не заемный блеск.

Надо сказать правду, что в этом самоутверждении личности Броничка бывала даже несколько беспощадна в отношении высокопоставленного деверя, и чем злее было удачное словечко, пущенное по адресу первого консула, или острее эпиграмма, тем преувеличеннее был ее восторг и откровеннее и естественнее веселый, взрывчатый смех, которым она на диво заливалась.

Бронислава Матвеевна писала милые, легкие, как дуновение, и без всякого „надрывчика“ рассказы, новеллы и так называемые „Письма женщин“, на которые был тогда большой и нелепый спрос.

Литературный почерк ее называли японским, вероятно потому, что в нем было больше скольжений и касаний, чем претензии на глубину, чернозем и суглинок.

Кроме того, она славилась в качестве отличной переводчицы, обнаруживая при этом большой природный вкус и недюжинную добросовестность.

Но так как одной добросовестностью жив не будешь, то не для души, а для денег она скрепя сердце еще редактировала пустопорожний еженедельник „Женское дело“, официальным редактором которого состоял Ив. Ив. Попов…» ( Дон Аминадо. Поезд на третьем пути ).

Поэт, прозаик, мемуарист, переводчик. Стихотворные сборники «Самосожжение» (Лист I.М., 1913; Лист II. СПб., 1914; Лист III – 1915; 4 ред. М., 1917), «Пламя пышет» (М., 1913), «Золото смерти» (М., 1916), «Солнце во гробе» (М., 1921) и др. Романы «Несчастный ангел» (Пг., 1917), «Любовь без любви» (М., 1925), «Открытый дом» (Л., 1927), «Герой романа» (Л., 1928).

«Бледное, плохо выбритое существо сидит в углу. У него такой вид, точно он не спал всю ночь и явился, не успев переодеться. Лицо жалкое и милое, беспокойный близорукий взгляд. Это поэт Рюрик Ивнев. Если его попросят прочесть стихи, он долго будет отнекиваться, потом полезет в карман, вытащит сверток измятых листков, просыпет папиросы, выронит платок, засунет все это обратно, покраснеет, передернется, встанет, опять сядет…

Прочесть он может и очень плохие, и прекрасные стихи. Чаще плохие, даже никуда не годные, чушь:

И вдруг, изредка, щемяще-пронзительное:

Этот Рюрик Ивнев, будущий имажинист, поэт, „параллельно“ пишущий акафисты и страшные богохульства, простаивающий часы на коленях, замаливая „наш общий грех“» ( Г. Иванов. Из воспоминаний ).

«О, этот носик, завязанный небрежным узелком, эти круглые кузнецовские чашки глаз; эта рука, мягкая как бумага, на которой пишет он стихи. Рюрик Ивнев – вкрадчивая походка. Нежность удивления, ребяческая…

Он сгорает от избытка нежности. В этом его самосожжение. Ибо: нежность Ивнева не тепленький огонек камина, а яркий и ослепительный костер» ( Б. Глубоковский. Маски имажинизма ).

«С этого вечера начались мои дружеские отношения с Рюриком Ивневым. Это был псевдоним. В жизни он был Михаил Александрович Ковалев. Два имени – два человека. Рюрик Ивнев был „полоумным“ и „исступленным“ поэтом. Стремился к монашеству, к „самосожжению“ (так назвал он первый сборник своих стихов), к жертвенности, к страннической жизни.

Михаил Александрович Ковалев был аккуратным, благоразумным чиновником, воспитанным молодым человеком, не без склонности к мелкому разврату. Его отец был не то губернатором, не то вице-губернатором где-то на юге. Дядя занимал крупное положение в государственном контроле, куда каждое утро ходил на службу М. А. Ковалев. Он резко отличался от поэтической богемы, которая не знала, хватит ли денег завтра на обед, и эти деньги бросала на вино в надежде, что кто-нибудь даст взаймы. М. А. Ковалев был корректен и бережлив. Но иногда на несколько дней он бросал службу: не для пьянства или в „опьянении страсти“, а для поездок по монастырям, „на богомолье“.