Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Поэт, драматург, переводчик, художник. Начинал в кружке молодых поэтов, объединившихся вокруг В. Брюсова; занимался живописью в мастерской К. Юона. Стихотворные сборники «Песок и розы» (М., 1916), «Туркестанские стихи» (М., 1922), «Золотая ладонь» (М., 1922), «День шестой» (М.; Пг., 1922); повесть «Другой» (М., 1922; илл. К. Юона). Переводы произведений Низами, Саади, грузинского эпоса («Давид Сасунский») и др. восточных поэтов.

«Его стихи уверенны, задачи ясны. Он мало заботится о том, чтобы сказать свое слово в области формы, но приемами, выработанными задолго до него, пользуется умело. Сонеты его законченны, цельны, он умеет достигать равновесия между первыми восьмью и заключительными шестью стихами, что удается далеко не всякому. Его восьмистишия (точнее – триолеты, писанные трехдольными стопами) отличаются тою же законченностью… Он любит Восток и в особенности Туркестан. У него зоркий глаз и любовь к вещам, умение их видеть и осязать. Внутренним содержанием своим стихи его обязаны мудрости восточной, старой, спокойной. Они полновесны, медлительны, важны, и мы не обидим автора, если скажем, что они похожи на излюбленных им верблюдов» (В. Ходасевич. О новых стихах).

«В большой полутемной комнате с венецианским фонарем под потолком, с горками, в которых старинный китайский фарфор, с картинами на стенах, целой галереей, от портретов Левицкого и Рокотова до акварелей Павла Кузнецова и Сомова, на широкой тахте, изнеженно облокотившись о подушку, сидит поэт. Он красив несколько восточной красотой, смуглым лицом, мягким, женственным очерком губ, и кажется, что сейчас он начнет читать какие-нибудь газеллы или касыды…

Константин Абрамович Липскеров был пленен Востоком. Восток бродил в его крови; сидя на тахте в своей комнате на Самотечной площади, он внутренне был не здесь, а где-то в песках среднеазиатской пустыни или среди роз ее оазисов, и мерная поступь верблюжьих караванов сонно баюкала и возвращала к временам Навои или Хафиза.

…Поэтический голос Липскерова был негромкий, но особенный. Его имя сразу вызывает точное представление о его поэзии, и странно было представить себе, что молодой денди в визитке, каким изобразила его художница Валентина Ходасевич, или в утреннем красном халате на другом портрете работы Захарова, именно тот Костя Липскеров, каким мы его знали, немного вялый, болезненный, домашний в такой степени, что его трудно было представить себе на улице.

Его трудолюбие переводчика было безмерно, отличительным было и его сбережение слова оригинала; впрочем, об этом могут лучше рассказать те, кто знает, например, Низами.

…Это не газеллы и не четверостишия, а тысячи и тысячи строк поэзии величавой и гордой, и Липскеров припал к этому источнику. Но кто, кроме близких, знал, что этот трудолюбивый поэт слепнет, что все больше и больше пишет на ощупь, а вскоре он и совсем ослеп…Слепота закрыла для Липскерова видимый мир, но она не могла закрыть мир поэтический. Остался слух, осталась рука, набрасывавшая строку за строкой, наконец, можно было диктовать, и эта глухая жизнь поэта звучала, эта слепая жизнь поэта обрела зоркость, и огромный перевод поэмы Низами, более двадцати тысяч стихов, выполнен слепым русским поэтом, на слух, на память, с упорством, победившим все препятствия» (В. Лидин. Люди и встречи).

Прозаик, драматург, мемуарист. Публикации в журналах «Русский вестник», «Исторический вестник», «Свет», газетах «Новое время», «Вечернее время» и др. Сборники рассказов «Среди евреев» (СПб., 1897), «Замужество Ревекки» (СПб., 1898). Пьесы «Сыны Израиля» (совм. с В. А. Крыловым; СПб., 1899; поставлена под названием «Контрабандисты»), «Возмездие» (СПб., 1901), «Финансисты» (1902) и др. С 1918 – за границей.

«Он писал произведения преимущественно из „еврейского быта“ и малевал их совершенно так, как богомазы малюют чертей. В этом, собственно, и заключалась пикантность его творчества. Это был человек лет сорока с хвостиком, мелкой, сутулой фигуры, с недобрыми глазами и той надменной еврейской улыбкой, о которой упоминает как-то Достоевский и которая, точно, часто встречается у представителей этой расы. Он говорил с отчаянным гортанным еврейским акцентом, смешно жестикулировал, подпрыгивал и задыхался от злобы и негодования… Пьесу он, с помощью Виктора Крылова, переделал из повести своей „Сыны Израиля“, напечатанной в „Русск[ом] Вестнике“, и первоначально она так и называлась. Но даже тогдашняя цензура нашла, что это уже слишком, и что если какая-то группа евреев творит всякие гнусности и злодеяния, то это не потому, что они „Сыны Израиля“, а потому, что они занимаются малопочетным промыслом контрабандистов. О, как негодовал Эфрон на отношение цензуры! Ибо именно еврейство подлежало обличению; ибо тут, в ветхозаветных больших книгах с медными застежками, заключался дух зла; ибо весь Израиль есть сплошная контрабанда, и все сыны Израиля суть сплошные контрабандисты, несущие в мир, тайком, украдкой, воровским манером, соблазнительный плод, разлагающий веру, ниспровергающий троны и подготавливающий пришествие Антихриста. Этот виленский еврей, с наружностью и акцентом фактора, писавший обличение своего народа, высоко ценился в охранительно-реакционных литературных кругах. Ведь это был, так сказать, „спец“ своего дела. Если бы можно было, его сделали бы архимандритом.

…Репетиции шли ускоренным темпом, и автор неукоснительно на них присутствовал, делал актерам и режиссеру соответствующие указания, показывал еврейскую напевность и уморительно колотил себя кулаком в грудь, изображая молящихся сородичей. Однажды он принес на репетицию два больших фотографических портрета в ореховых рамах. На них были изображены благообразные евреи в ермолках, с длинными бородами и грустными глазами.

– Это вы повесите в первом акте, – сказал он режиссеру.

И, указывая пальцем, прибавил:

– Вот это мой папенька, а это – мой дедушка. Он был известный раввин.

Фамильные портреты Эфрона так и висели на стене театрального павильона, изображавшего дом злодеев, контрабандистов, ненавистников Благого и Святого Духа.

Настал день первого представления. Ни для кого не составляло секрета, что готовится враждебная демонстрация…Разумеется, и в самом театре, и во дворе театра дежурили усиленные наряды полиции.

Стала собираться публика. В верхних ложах, в ярусах, на балконах было много учащейся молодежи, на галерее – десятка два, по-видимому, рабочих в пиджаках и косоворотках…Зала была переполнена. Едва поднялся занавес, как из лож, с галереи и балконов начался свист. Затем стали кричать и стучать. Потом оглушительно завизжали морские сирены. Ни одного слова нельзя было разобрать, даже на самой сцене. Опустили занавес. Но полиция потребовала продолжения спектакля. Шум и свист стали еще оглушительнее. Городовые бросились вытаскивать из лож и верхних мест демонстрантов, волоча за волосы женщин. Истерические вопли огласили зал. Началась какая-то всеобщая пляска св. Витта. Самая мирная публика металась в истерике…Все требовали прекращения спектакля, но, снесшись по телефону с высшим начальством и министром, полиция категорически настаивала на продолжении спектакля, дабы не пострадал „престиж власти“. Того же требовал бывший в театре принц Ольденбургский, известный тем, что у него „не все были дома“. И так как актеры отказывались играть, опасаясь, что подвергнутся нападению со стороны демонстрантов, то большой наряд городовых был введен также и на сцену.