Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«Медленно усаживался он за рояль, подтягивая нужную высоту у сиденья…Поднимал свою большую голову, как бы задумываясь. Откинутое лицо с выпуклым лбом, прорезанным горизонтальной морщиной; крепко стиснутые губы, вот он начинает чуть пошевеливать ими, словно шепча что-то себе самому; вынимает чистый выглаженный носовой платок… и старательно вытирает им пальцы, еще и еще раз. Цепкие, железной хваткой забирающие клавиши, словно горстью охватывающие их, вдруг сразу, с наклоном всего туловища вперед вторгаются его пальцы в первые аккорды. Звук подан так ясно, так голо, словно не в заполненном зале, а в мертвой синеве открытого неба, в безмолвии огромного пространства. И вы слышите, как, беря эти чистые кристаллы звуков, выпархивающие у него из-под пальцев, сам творец их сопит; сопение, словно от несомой тяжести, переходит в подтягиванье, подпеванье себе, – забыв все на свете, Метнер начинает грандиозное строительство звуков, работу воздвижения музыкального здания, лепку этажей, кладку камней одной части за другой с постепенным нагнетанием мощи, с нерасторжимой логикой, с уходом в высоту, в высочайшие шпили виртуозной разработки, а вы сидите околдованный, строя целое вместе с пианистом в своем бегущем, текущем вслед за ним слухе.

У Метнера было собственное туше: он отрицал мягкое, ласковое, смазывающее прикосновенье пальцев к клавишам, у него был свой взгляд на искусство фортепианной игры, своя школа пианизма и стиль, многим казавшийся жестким. Но это жесткое и честное, лишенное сентиментальности касание пальцами клавиш, этот суровый аскетический удар умели выманивать удивительную глубину звуков, шедшую, казалось, из сокровенной глубины ожившего инструмента. Странным образом именно от жесткого туше выигрывали внезапно нежные, лирические фразы его удивительных напевных мелодий… Метнер не имел сумасшедших успехов в концертах. Но от каждого концерта росло число его адептов, росло почетное достоинство его музыки, заставлявшей даже самых завзятых врагов Метнера уважать ее и преклоняться перед личностью ее создателя…» (М. Шагинян. Человек и время).

«Н. К. Метнер с величайшею серьезностью уверял, что слово „пессимизм“ происходит от слова „пес“, а женский род от „пес“ будет „психея“.

Нюхая цветок, он воскликнул однажды: „какая прелесть!“ – и указал мне (в Михайловском). Я нюхал и заметил, что цветок пахнет медом. „Это потому, – пресерьезно заметил он мне на ушко, – что пчелка туда накакала» (1915 г.).

Любимейшими прозаиками его были Андерсен и Лесков. Я читывал ему в Михайловском главы из своего „Лескова“ в обмен на его „Сказки“, сыгранные им самим на рояле. Он смеялся по-детски светлым, частым, звонким смехом, с широчайшей улыбкой и ласкающими глазами.

Вот в ком живо нечто от Пушкина!» (С. Дурылин. В своем углу).

Музыкальный критик, журналист, философ. Владелец издательства «Мусагет», издатель журнала «Труды и дни». Сотрудник журнала «Золотое руно» (1906–1909). Книги «Модернизм и музыка. Статьи критические и полемические (1907–1910)» (М., 1912), «Размышления о Гете. Кн. 1: Разбор взглядов Р. Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма» (М., 1914) и др. Друг Андрея Белого. Брат Н. Метнера. С 1914 – за границей.

«Эмиль был выше ростом и стройнее младшего брата. Темные волосы и смуглый цвет лица сочетались у него с синими, почти с лиловым отливом глазами. Он тоже мечтал о профессии музыканта и хотел стать дирижером. Но вместо того изучил юриспруденцию и поступил на государственную службу, чтобы Николай [брат. – Сост .] мог целиком посвятить себя музыке. Он писал статьи о музыке и философии под псевдонимом Вольфинг. И все же в нем жила глубокая неудовлетворенность. Никогда я не встречала человека, который, несмотря на свою философскую тренировку, с такой субъективной страстностью жил в людях и фактах истории культуры. Он мог как безумный метаться по комнате, преисполняясь ненавистью к какому-нибудь историческому лицу, жившему двести лет назад. Когда он воодушевлялся, его сине-лиловые глаза сияли еще более теплым блеском, и нередко в них сверкали слезы. Трогательно было видеть, как этот мужественный и сам богато одаренный человек самоотверженно прославлял гениальность других. Как раз в это время он получил от немецких друзей средства, чтобы основать собственное издательство; он назвал его „Мусагет“ по имени Аполлона – предводителя муз» (М. Сабашникова. Зеленая змея).

«Он был… худощавого сложения, с очень тонкими руками, приятными, хотя неправильными чертами лица и большими серо-голубыми грустными и задумчивыми глазами. Лоб у него был высокий, с небольшой лысиной, обрамленный вьющимися, пышными волосами. Движения у него были очень быстрые и стремительные и решительная походка. Смеялся он громко, даже громко хохотал иногда. Во время беседы, когда он чем-нибудь увлекался, то вскакивал и носился по комнате взад и вперед, сильно жестикулируя. Доминирующим настроением его было состояние „жизневраждебности“. Часто все ему казалось ненужным, тягостным. У него было постоянное недовольство собой, продолжительное состояние депрессии, когда он думал даже о самоубийстве. Такие состояния продолжались у него долго, и он тогда бежал от людей» (М. Морозова. Мои воспоминания).

«Метнер отчасти – судьба; фантазия наших моральных игр воплощена книгоиздательством „Мусагет“; друг трудных часов жизни и оскорбитель ее светлейших моментов – и утешал, и нападал бескорыстным разбойником, ударяя по фикции снящегося ему „дракона“ на мне, введя в жизненный быт символы „Кольца нибелунгов“ Рихарда Вагнера и чувствуя себя в им созданном мифе убиваемым Вельзунгом… чувствуя себя бродягой по лесным трущобам Европы пятого века, а не туристом, пересекающим – Берлин, Дрезден, Цюрих, Москву, где он обитал, как древний германец в пещере, а не в домике Гнездниковского переулка; в поднятой пыли цивилизации видел он дым пожара Вальгаллы…

Ликом древнего мифа поглядывал он на нас.

…Мифом он оперировал, точно формулой, исчисляя события будущего и порою кое в чем предвидя их тонко; для него миф – и Берлин, и Москва, и угол Кузнецкого Моста, и Лейпцигерштрассе; отсюда его требовательность к друзьям и удесятеренная настороженность: мелочь жизни – симптом-де; в атомах воли бьет-де мировой импульс; людские дуэты и трио – молекулы-де химического сцепления в мелодиях мирового ритма… отсюда – его придирчивость к слову и к каждому жесту того, на ком сосредоточивал внимание он» (Андрей Белый. Начало века).