Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я

Прозаик, художник-дилетант. Роман «Шведские перчатки» (Пб., 1914; предисл. М. Кузмина), повесть «Дурная компания» (Пб., 1918; рис. Ю. Анненкова). В начале 1920-х входил в группу «эмоционалистов». Друг М. Кузмина. Погиб в ГУЛАГе.

«Юркун несколько выше среднего роста. Чуть-чуть сутулится, как человек, никогда не занимающийся гимнастикой. Элегантность невыправленного и размагниченного „шпака“, если употреблять термины, которые я еще не успел оставить в то время!

Глуховатый голос, сообщающий некоторую интимность. Смеется более зло и с недоброй шуткой, – этим и отличается от веселой смешливости Михаила Алексеевича [Кузмина. – Сост .].

С болезненной приглушенностью цвета лица человека комнатного, не привыкшего к сильному солнцу!

Старенький пиджачок, хорошо на нем сидящий, галстук, мастерски повязанный бабочкой, жемчужно-серого цвета, с тонкими белыми еле заметными полосками! А в середине, пересекая все жемчуга и все чертежно-белые полоски, идет темная полоса неизъяснимого цвета. Это цвет… буревых туч на полотнах Тернера, изображающих кораблекрушения.

Галстук подобного изыска придает некоторую „орхидейность“ его носителю.

Английский магазин на Невском… 13-й год! Разве можно купить такой галстук в ином месте?!

…Юркун не был какой-то „Вто́рой“ большого поэта или его сколком-подголоском. Нет. Его суждения, какие-то острые словечки были не только самостоятельными, но и сам Михаил Алексеевич постоянно обращался к Юркуну с ласковой улыбкой и спрашивал:

– А вам, Юрочка, что больше нравится?.. Этот рисунок или вот этот?

Именно эти два человека вместе составляли общий „настрой“ нашей встречи.

Два мальчика, вырвавшиеся на свободу от старших, – это верно, но эти „мальчики“ были чужды какой-то позы, хотя бы в самых миллидольных дозах! Предельная правда с самим собою и с людьми, которые к ним пришли.

„Мальчишеское дружество“, тепло и простота, чего обыкновенно не удается „взрослым“ при первом знакомстве, которое всегда сопровождается и некоторой натянутостью, а то и позой, – этот дар искренности совершенно очаровывал» ( В. Милашевский. Тогда, в Петрограде ).

«Пришлось быть как-то по поручению клуба [закрытый клуб деятелей искусств „Медный всадник“. – Сост. ] у Юрия Юркуна, который поразил меня, показав две этажерки, заполненные томами его произведений. А сейчас никто о нем не вспоминает» ( Л. Рубанов. Клуб «Медный всадник» ).

«Вихревой блеск описаний, восторженная нежность к жизни, природе и людям, патетизм лирических рассуждений, эмоциональность фабулы и способность показывать каждый предмет, каждое слово со всех сторон, в трех измерениях – еще не оцененные достаточно свойства прозы Юр. Юркуна, может быть наиболее своеобразной из современной прозы» ( М. Кузмин. Условности: Статьи об искусстве ).

Драматический актер. Актер Александринского театра с 1893. Роли: Чацкий («Горе от ума» Грибоедова), Ромео («Ромео и Джульетта» Шекспира), Фауст («Фауст» Гете), Фердинанд («Коварство и любовь» Шиллера), Карл Моор («Разбойники» Шиллера), Дон Жуан («Дон Жуан» Мольера) и др.

«Юрьев… представитель классической традиции в театре. Классицизм, в отличие от романтизма и натурализма, состоит в том, что дается зрителю твердый каркас: такие зрители, как я, умеющие смотреть, украшают этот каркас любыми узорами, вот и я украшал Юрьева и сразу отличил его от всех других, как предмет, годный для украшения. Юрьев говорит, движется, гримируется, носит себя – так, что фантазии зрителя просторно. Вот почему он – художник» ( А. Блок. Из дневника ).

«Юрьев создан был для классических ролей. Великолепный голос, фигура для моделей античных статуй, дикция (неизвестно откуда взявшаяся и совсем не характерная для школы Малого театра) размеренно четкая, так шедшая к шестистопному ямбу александрийского стиха – все как нельзя больше шло к классическим ролям.

…Когда Юрьев входил в театральный зал или проходил по улице, сразу можно было даже не знавшему его догадаться, что это актер, и притом актер большой. Все – его безупречная манера одеваться, походка, постановка головы – все подтверждало это. „Велелепный Юрьев“, как шутя прозвали его ученики, после того как он прочел им отрывок из гекзаметров с выражением „Меч велелепный“» ( Т. Щепкина-Куперник. Из воспоминаний ).

«С самых первых шагов Юрьева на сцене, сколько мне помнится, в нем был целомудренный холодок. Он никогда не отдавался весь – ни страсти, ни порыву, ни увлечению. Всегда между ним и предметом его любви и дружбы на сцене была какая-то невидимая преграда, и всегда при слиянии душ, под чертой сложения, существовал какой-то неделимый остаток. Так как борьба за романтизм шла медленно и малоуспешно, Юрьевым пользовались в ролях подходящего характера в пьесах реалистического репертуара. Иногда в этих ролях он достигал высоты совершенно исключительной.

…Юрьев принадлежит к числу тех, у которых внутренняя дисциплина, способность изучения и художественный вкус значительно преобладают над пылкостью чувств и стремительностью воображения.

…При всей мягкости, тактичности и учтивости, скажу больше, при всей скромности, в нем есть что-то прямое, негнущееся. Он и как актер такой же негнущийся, устойчивый. Это – прямота без резкости, гордость – без высокомерия, твердость – без жестокости – все в совокупности помогает ему держать свой курс на театр возвышенных форм, унаследованный от прошлого, принимая, однако, с радушием воспитанного человека и сборную, пеструю толпу посетителей сегодняшнего дня. Он истинный джентльмен театра» ( А. Кугель. Профили театра ).

Писатель, переводчик, редактор-издатель альманаха «Сполохи».

«Владимир Павлович Ютанов, женившись в молодые годы на замоскворецкой купчихе, получил в приданое дом. Это был один из самых странных и удивительных домовладельцев Москвы. В доме, рассчитанном на тишину неспешной купеческой жизни, гремели два превосходных концертных рояля, на которых владелец дома разыгрывал с сыновьями, в шесть рук, могучего Бетховена или Баха, своих любимых композиторов. Кроме того, он любил английский и французский языки, перевел „Общественный договор“ Жан-Жака Руссо и в 1906 году издал его за свой счет, а затем перевел на английский язык и тоже сам издал отдельной книгой свою повесть „Доходный дом“, ранее напечатанную на русском.