Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я

…Работал Филонов так: когда, например, начал писать декорации для трагедии Маяковского (два задника), то засел, как в крепость, в специальную декоративную мастерскую, не выходил оттуда двое суток, не спал, ничего не ел, а только курил трубку.

В сущности, писал он не декорации, а две огромные, во всю величину сцены, виртуозно и тщательно сделанные картины. Особенно мне запомнилась одна: тревожный, яркий городской порт с многочисленными тщательно написанными лодками, людьми на берегу и дальше – сотней городских зданий, на которых каждое было выписано до последнего окошка.

…Филонов ничего не замечал! Окончив работу, он вышел на улицу и, встретив кого-то в дверях, спросил:

– Скажите, что сейчас – день или ночь? Я ничего не соображаю.

Филонов всегда работал рьяно и усидчиво» ( А. Крученых. Наш выход ).

«Филонов был гениальный художник, он открывал новые формы, переворачивал сознание, заставляя свободно расправляться с внешними явлениями, изучая их и бесстрашно экспериментируя в окружающей действительности и внутри себя, в мире видимом и невидимом.

Его обвиняли, да и сейчас обвиняют, в литературности, психологизме и [подражании] немецкому экспрессионизму. Конечно, каждый художник болеет болезнями своего времени, но важно не то, что он болеет, а то, как он преодолевает эти болезни.

Филонов через только ему свойственную сделанность достиг высшей чистоты. Изобразительная сила его картин уничтожает все эти обвинения, они сгорают в магическом движении изобретенных им форм. Особенно ясно это в прекрасной „Формуле весны“.

Вот некоторые правила учения Филонова, которые я считаю самыми главными:

1. Состояние напряжения аналитической интуиции.

2. Напряжение консистенции картины до состояния биологической сцепленности частиц в природе.

3. Работа точкой как единицей действия (напряжение может быть достигнуто и крупной единицей).

4. Умение работать от частного к общему.

5. Действовать острой формой.

6. Работа выводом, то есть напряжением всей концепции вещи и донапряжение ее через усовершенствование какого-либо куска картины.

7. Цветовой вывод, то есть напряжение всей картины через внезапное появление нового цвета.

8. Свободное обращение со временем и пространством.

9. Правило: пиши любой цвет – любым цветом и любую форму – любой формой.

10. Каждый мастер может работать в планах: реалистическом со ставкой на „точь-в-точь“, сделанного примитива, абстрактном, изобретенной формой и в смешанном.

Филонов пишет в своей „Идеологии“: „Так как аналитическое мышление подчиняет эмоцию, то есть чувство, интеллекту, то в этой вещи будет и высшая красота (прекрасна Венера, красива и жаба!)“.

Соединение анализа и интуиции противоречиво. Анализ исходит от ума, интуиция – от чувства или даже сверхчувства. Я думаю, что эти два противоречивых явления могут соединиться воедино только благодаря напряжению в искусстве, приходящему свыше, благодаря вдохновению, которое было у Филонова и которое он отрицал» ( Т. Глебова. Воспоминания о Павле Николаевиче Филонове ).

Публицист, критик. Член редакции журнала «Мир искусства». В 1903–1904 один из организаторов Религиозно-философских собраний в Петербурге. Сотрудничал в газетах и журналах «Слово», «Речь», «Русская мысль», «Русское слово». В 1904 – редактор журнала «Новый путь». Автор книг «Слова и жизнь. Литературные споры новейшего времени (1901–1908)» (СПб., 1909), «Старое и новое» (М., 1912), «Неугасимая лампада» (М., 1912). Двоюродный брат С. Дягилева. Соратник Д. Мережковского и З. Гиппиус. С 1919 – за границей.

«Очень высокий, стройный, замечательно красивый, – он, казалось, весь, до кончика своих изящных пальцев, и рожден, чтобы быть и пребыть „Эстетом“ до конца дней. Его барские манеры не совсем походили на дягилевские: даже в них чувствовался его капризный, упрямый, малоактивный характер, а подчас какая-то подозрительность. Но он был очень глубок, к несчастью, вечно в себе неуверенный и склонный приуменьшать свои силы в любой области. Очень культурный, широко образованный, он и на писанье свое смотрел, не доверяя себе, хотя умел писать свои статьи смело и резко… Он был не наносно, а природно религиозен, хотя очень целомудрен в этом отношении…

Но самый фон души у Дм. Вл-ча Философова был мрачный, пессимистический (в общем), и в конце жизни в нем появилось даже какое-то ожесточение» ( З. Гиппиус. Дмитрий Мережковский ).

«Помнятся неизменные появления Д. В. Философова к вечернему чаю, изящного, выбритого, с безукоризненно четким пробором прилизанных, светло-русых волос, в синем галстухе, с округленным, надменным, всегда чисто выбритым подбородком и с малыми усиками, – Философова, переступающего с папиросой по мягким коврам очень маленькими шагами, не соответствующими высокому, очень высокому росту; Д. В. озадачивал чередованием своих настроений; то он появлялся капризно-надменный, одетый в корректные формы обидно-сухого внимания; устремлял стекловидные взоры холодных, красивых и голубых своих глаз с раздражающим видом придиры-экзаменатора:

– Но позвольте…

– Но почему вы так думаете…

И – мысль рассыпалась; и – становилось трезво.

А то он похаживал с милою „ журкотней “; он журил Мережковского, Гиппиус или меня, обдавая нас мягким уютом своих, таких ласковых, взоров (его доброта, бескорыстие, честность меня много раз умиляли); казался тогда доброй тетушкой, старою девою, экономкой идейного инвентаря Мережковских; принимая идеологию Мережковского, будучи верен ей и защищая „ идеи “ в печати, в общественности, был он цензором этих идей в малом круге; брюзжал, забраковывал то, что могло оторвать Мережковского от общения с порядочным обществом; как гувернер, взявши за руку мальчика, водит его на прогулки, так именно Д. В. важивал Мережковского в свете; и Д. С., точно маленький, боязливо порою поглядывал на сердито-надменного „ Диму “. Бывало, он выскажет что-нибудь, и – покосится на „ Диму “, а „ Дима “, поджав свои губы, готов приступить к вивисекции:

– Это – не дело…

– А это, вот – дело!» ( Андрей Белый. Воспоминания об Александре Блоке ).

«Дмитрий Владимирович был прежде всего и более всего „эстет“, безукоризненно-корректный и сдержанно-изящный в своей внешности и своем поведении – „Адонис“, как звала его З. Н. Гиппиус. Представить себе Философова в каком-либо соприкосновении с политикой и, следовательно, с „толпой“ и чуть ли не „чернью“ было решительно невозможно. При малейшем таком соприкосновении у Адониса заболела бы голова, сделался бы тик или мигрень, и ему пришлось бы нюхать sel vinaigre [ франц . уксусную соль. – Сост .] или принимать какое-нибудь успокоительное средство» ( П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902 ).