Владимир Лорченков - Последний роман

Дедушка Третий покупает несколько ульев и пару лет даже снимает немножко меда, но потом насекомые гибнут из-за какой-то редкой болезни, так что с живностью покончено. Остается картошка. Семья копает картофель, собирает малину, обрывает усики клубники. Поливает огурцы и помидоры, хрустит укропом, молодым чесноком, зеленым луков. Витамины, отдых, польза. Дедушка Третий выписывает журналы про сад и огород, сын, приезжая не побывку домой, думает, что лучше уж так, чем никакого занятия. Вечерами разговоры. Ну, что, поговорим, посмотрим, довольно говорит Дедушка Третий, усаживаясь вечером в кресло возле автофургончика, привезенного на огород, чтобы ночевать летом. Остро Подискутируем. Папа Второй смотрит на отца, чуть округлив глаза, пытается понять, как всемогущее божество, подтянутое, стройное, молодцеватое, превратилось за пару лет в маразматика, который несет ахинею языком газеты «Правда». Никогда не уйду на пенсию. Молодой офицер, лейтенант, он не желает судьбы отца, и дает себе слово работать до самого конца жизни. Бездействие разрушает. Он почесывает бок, и глядит в небо. \Уже Луна, но пока светло. Дедушка Третий жаждет острого разговора. Желательно на международную политическую тему. Папа Второй говорит, что у него есть новость насчет личной жизни. Дедушка Третий морщится, потому что любые разговоры — нормальные, — на темы, не связанные с американской агрессией в Никарагуа, приводят его в смущение. Это все в ведении Бабушки Третьей. Та подсаживается поближе, ласково улыбаясь, но сына это не обманывает. Он знает, кто будет главным противником. Так что ты хочешь рассказать нам, сынок, спрашивает Бабушка Третья ласково, пока Дедушка Третий, погмыкивая, с нетерпением ждет, когда можно будет разразиться двухчасовым монологом про сравнительные характеристики капитализма и социализма. Кот Черныш играет. Я женюсь, говорит Папа Второй, и видит, что уже стемнело. Ночь уже, говорит Дедушка Третий, пора спать. И семья вползает в фургончик, где уже посапывает Ольга. Завтра, значит, по картошку, товарищ лейтенант, говорит Дедушка Третий бодрым тоном, который сын ненавидит.

С Бабушкой Третьей происходит настоящая истерика. Ее дети это ее собственность, кто смеет похитить ее имущество, кто эта сука, эта курва? Выглядит это настолько неприлично, что не выдерживает даже Дедушка Третий, и требует прекратить. Взрослый, разберется. Папа Второй работает на огороде еще пару дней перед тем, как вернуться в часть, и ловит на себе восхищенный взгляд сестры — первая реакция это восхищение смелостью, — но с отцом так и не говорит. О чем говорить? Это все ерунда, мелочи, смущается Дедушка Третий, и спрашивает всего разок душевно, как ему кажется, а на самом деле выспренне и натужно — готов ли ты содержать семью, сын? Ну вроде как, говорит Папа Второй. Конечно, не готов. Но он не знает. Он вообще многого не знает, просто потому, что его не научили. Не знает, например, что деньги нужно оставлять семье, а не слать маме, и несколько лет пройдут, прежде чем он это поймет. Да, конечно, Папа, я готов содержать семью. Это большая ответственность, сын, говорит торжественно Дедушка Третий, и начинает своими словами — а скорее всего и не своими, а наизусть — пересказывать статью «Брак в социалистическом обществе» из энциклопедии «Домашнее хозяйство: все от рецептов до советов психологов», издательства «Кишиневполиграф, 1976 год». Ага, папа. Да, конечно. Ну что ты. Само собой. После выходных семья возвращается домой с огорода. Двадцать лет спустя Бабушка Третья станет называть ее «моя фазенда», и смотреть мексиканские сериалы, а пока развлечений у нее раз и обчелся. Ненавидеть невестку. Они еще не виделись, но с этим все понятно. Тварь должна быть уничтожена, думает Бабушка Третья, ласково улыбаясь, и расставив ноги по обеим сторонам своего живота. На столе банки. Это закрутки, которые семья начинает делать, и это их маленькая гонка вооружений — за пару лет двухэтажный гараж заполняется банками, бутылями, бочками. Квашеное, соленое, маринованное, в сахаре, в спирту, фрукты, плоды, корнеплоды, овощи. Жратва, еда, запасы. Вина, наливки, водки. Бабушка Третья варит, парит, гонит, крутит. Дедушка Третий окучивает, собирает, срывает, хранит, отвозит, загружает. Ольга отвоевывает право посещать огород лишь по выходным дням. Бабушка Третья нервничает. Она не любит, когда дома кто-то остается, а у нее нет возможности все контролировать. Приклеивает волоски к дверцам. Если их откроют, волосок будет порван, это незаметный способ контроля. Как-то видит, что все волоски порваны. Устраивает истерику. Завязывает ручки шкафов. Грандиозный скандал. И без того белокожая дочь, побледнев, орет ей в лицо, что она ее ненавидит, и что Бабушка Третья испортила жизнь ей и хочет — сыну. Та рыдает взахлеб, оно обожает рыдать, умеет изображать сердечный приступ, симулировать повышенное давление, ложные обмороки. Война в разгаре, и по привычке они продолжают еще пару минут, хотя в комнату заходит удивленный Дедушка Третий. Заткнитесь, кричит он, но они не могут остановиться. Дедушка Третий начинает трястись, сначала слабо, а потом буквально ходуном ходит, и падает, угодив головой в проигрыватель, отчего пластинки сверху слетают. Модный мюзикл «Три мушкетера» с душкой Боярским. Пластинка с «Девушкой» группы «Битлз». Еще что-то. Дедушка Третий судорожно дергается, лежа лицом в пластинках, Бабушка Третья смотрит ошарашенно, ей, вечному симулянту, невдомек, как оно бывает на самом деле — приступ. Дочь не сплоховала. Резко садится на корточки, поднимает голову, не дает запасть языку, срочно вызывает «Скорую». Дедушку Третьего увозят, и несколько дней его жизнь под вопросом, приходится дать телеграмму сыну, который сейчас в Монголии, и тот звонит, сообщает — еду. Женщины, молчаливые, опухшие от слезы, опустошенные, ходят по дому, словно тени. На кухне подсолнухи. Прости меня, мама, дрожащим голосом говорит дочь, которая пока еще не научилась выдерживать паузы в боях, и мать небрежно кивает. Дедушка Третий выдерживает. Семья, собравшаяся у постели, узнает, что ему не стоит волноваться и вообще у него болезнь, что-то из нового — что-то из этих болезней, которые называют именами открывателей или заболевших. Паркинсон, что ли.

Писатель Лоринков стоит под каштаном, и в его глазах отражается центральная улица Кишинева, которая, в отличие от города, была всегда. Как направление. Вечный путь. Начинается легкий дождь. Лоринков нехотя возвращается в Молдавию 2008 года, чуть удивленно моргает, проводит рукой по лицу. Идет к арке Победы, — победы меняются, арка все та же, — чтобы задрав голову, посмотреть на часы и узнать, сильно ли он опоздает на работу. Всего-то пару часов, думает он и идет, почему-то, обратно к дереву. Поворачивается лицом к проспекту. Глядит в небо. Меня нет, думает он, нет меня. Я никто.