Александр Левитов - Жизнь московских закоулков. Очерки и рассказы

– О-о!

– Так-то! – уверял его старый-престарый – Туда бы нам с тобой махнуть – а?

– Побежим, – что же нам тут?

Помнит Федосей Иваныч, что старый улыбнулся чему-то в это время, встал и пошел.

Шли-шли они, учил-учил его старый дорогой рукавицы шить и потом пропал куда-то. Тут он один пошел и шел тоже долго, так долго, что пух у него на верхней губе начал показываться, нежный такой…

– Били меня в это время, в острог сажали, допрашивали о чем-то, строго допрашивали; давали кому-то сколько-то раз на поруки, с порук опять прогоняли; Христа ради просил, иные подавали, иные ругались и – опять били, дол-лга, ах как дол-лга шло это дело!.. Одначе тут я, долго ли, коротко ли, пришел в Москву…

Так сам Федосей Иваныч в теперешнее уже время, ежели когда выпьет немножко, рассказывает про свое прошлое житье-бытье закадычным друзьям-купцам.

А закадычные друзья-купцы, слушая рассказы, жестоко прослезились глазами своими, ибо были выпивши, и лопотали спьяну приятелю:

– Ах! сколь много ты эфтого самого перенес! Ах! сколь это, можно сказать, с твоей стороны очень недурно!.. – Потом приятели выпучивали на него бессмысленные бельма и говорили. – Ну, Федосей Иваныч, ты теперича, сичас околеть, друг мне! Выпьем…

– Да не б-буду, да не хочу уж я больше! Я ведь это тебе так только рассказывал, а не токма что… – отвечал Федосей Иваныч, душевно вскидывая и по природе, и по выпивке добрыми глазами на благоприятеля. – Я ведь это так, чтобы ты знал, как я терпел, и за то меня полюбил…

– Н-ну, черт с тобой, ежели не хочешь! – бормотали купцы даже в пьяном виде, а потом, когда отрезвлялись с добродушных, ничего не жалевших для друга, вечеринок Федосея Иваныча, толковали про него – одни таким образом:

– Хорошо тебе, расподлец ты эдакой, с десятью-то миллионами…

А другие друзья, когда их кто-нибудь спрашивал: «Да что же это за Федосей Иванов такой? Какими такими кочергами он с неба звезды хватает?» – отвечали:

– Никаких тут у него кочерег нет, а просто заграбил. Может, он даже человека какого-нибудь богатого убил, черт его знает… Чужая душа – потемки…

– Так, так; это часто бывает!..

Третьи, ежели их спрашивали о Свистунщикове-старике, смешками отделывались, рассказывали одну общую легенду про всех русских купцов:

– Видишь ли, милый! Я уж сколь хорошо знаю этого Свистунщикова, – уж на что лучше! Видишь ли, как он, это, пришел из своей Сибири, сичас же в собор и там, слушай, по секрету сказываю, – с церковного блюда пятак украл. Жрать это ему, скверному, страсть как хотелось!.. И он сичас – шельма эдакая, аки бы что кладет на блюдо – сичас взял и пятак это стянул… А? Каков?.. Только что же ты думаешь? Пожрал он на эти деньги, али нет?

– Неужто нет? – пугливо осведомлялся слушатель.

Рынок на Московской набережной. Фотография конца XIX в. Частный архив

– Вот то-то и есть, что не пожрал! Купил он на эти деньги иголок – и пошел… Иголки продал, наперстков купил, потому барыш, что ж ему?.. Наперстки продал, за тесемки принялся… И так он торговал три года. Ты думаешь, я вру? Мне что же врать-то! Люди ложь, и я тож, а сказывали, кто его знает, что он не бе-ез-з колдовства, потому во все эти три года он ни капельки хлебца на свои деньги не съел, а иные говорят, что и воды даже (на что уже вода у нас дешева! Чив-во дешевле, ха-ха-ха-ха!) так капельки не пил…

– И не и-пил!.. А-а-а!..

– Да вот так-то! Понимай, как знаешь. Да еще сказочка-то далече не вся!..

– Нни-фс-сяя?..

– То-то и есть, что не вся! – докладывал со знаменательной улыбкой друг Федосея Ивановича. – После этих годов знаешь, сколько у него денег в наличности оказалось? – Мил-л-лион на ассигнации!

– Миллион на ассигнации?

– Д-дда-а!..

– Ббо-ожже!..

И даже в то время, когда Федосей Иваныч имел не миллион, а пять на ассигнации, однажды сказали ему за верное, что вот, мол, как друзья ваши, Федосей Иванович, про вас разговаривают, так он, всегда веселый и ласковый, нахмурился в это время грозной тучей, ударил себя в грудь мощными руками и громко и ропотно взмолился:

– Гос-споди! Я ли не терпел, я ли не любил?..

И какие домочадцы сквозь щели дверные могли слышать это, так они так сказывали про хозяина:

– Походили, походили они по горнице, тяжко-тяжко задумавшись, и головку на грудку склонили, потом на колени упали и с горькими слезами воскликнули:

– Друзи мои и искренний мои отдалече мене сташа!..

– С тех пор, – досказывали домочадцы – они такими и стали грозными!.. Аки буря завсегда все ломает, – не подступайся! И насчет деньжонок тоже, в эфто именно, а не в какое-либо другое время, их подлай бес скупости обуял. Прежде просты были, и-их как просты!..

Невзлюбило купеческое сердце такого обмана от дружьев, и принялось оно с великими подходами отыскивать, разузнавать, расспрашивать людей, говорящих за верное, кто им про это рассказывал… «Где же и когда именно рука моя грешная на церковные деньги пала?..» – с великой тоской спрашивало это сердце.

Потом принималось с собой одним тихо раздумывать:

– Может, это так! Может, это они так только, в шутку… Все-таки они, надо полагать, любят меня, потому… Боже! рази я не делал им тово и тово… Рази я что-нибудь жалел? Нет. Это что же? – Это неправда…

И так сомневался, так скорбел Федосей Иваныч, что однажды взял вся своя и отослал потихоньку в Собор, чтобы никто про это дело не знал и не ведал. Поспокойнее стал после этого; только, начитавшись иногда на сон грядущий Четьи минеи, он на постели своей, сквозь сон, вскрикивал:

– Да я ведь опять торговать буду! Думаю об этом завсегда! И слаще всего мне дума эта… В чернецы не пойду!.. Нне-е-т!

Недостоин, недостоин, потому к земному у меня очень еще много охоты…

– Федосей Иваныч! Федосей Иваныч! – будили его прислужники, когда он во весь голос кричал о своем последнем нежелании. – Проснитесь, сударь… Вопите оченно…

– Што? Што? – злобно вскрикивал Федосей Иваныч, просыпаясь. – Что тебе нужно-то, дьяволу? Никогда хозяину спокой не дадут, а хозяин за них, может, всей душой страдает… Вам ведь, чертям, пить-есть надо добыть…

Уходили тогда все от него, и пуще он озлоблялся и думал:

– Вот все и ушли… Небось я до обману ихнего не бросал их!..

Женился Федосей Иванович на какой-то обедневшей купеческой дочери. Приданого за ней ничуть не было, так как взял он ее за одну красоту. И принялся он ей такой разговор разговаривать:

– Ведь вот твои родители хоша и обедняли, а все же купцы. Тебе и во сне не приснится, что я перенес… Я ведь все, что худого в свете есть, на своей шкуре вынес. Гляди же ты у меня, баба, ежели что…

И так он жене часто об этом рассказывал, что молодая, при всем том, что сначала полюбила было его победную голову, взяла однажды да и ушла в недалекую прогулку с проходившим мимо развеселым офицером, – ушла и наказала кухарке: