Сергей Стопалов - Фронтовые будни артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945

Однажды, когда батарея была отведена в ближний тыл на отдых, Малахов проводил занятия по строевой подготовке. Возвращались на обед, он скомандовал:

– Войско… Стой. Ать, два.

Солдаты уже привыкли к подобным выходкам и не обращали на них внимания. Но… возле землянок в курилке сидели и о чем-то разговаривали три подполковника: заместитель командира бригады по политчасти, командир полка и его зам.

В соответствии с уставом Малахов обязан был доложить старшему по должности о прибытии батареи. Увлеченный своим остроумием, он не сразу увидел начальство, а увидев, уже по инерции доложил:

– Товарищи подполковники, четвертая батарея прибыла на обед.

Смеха старших командиров мы не услышали, а Малахов до конца отдыха отсиживался в своей землянке под домашним арестом.

Старший сержант Чистяков, командир третьего орудия, вскоре после прибытия на фронт был контужен и некоторое время плохо слышал. Из-за этого, когда ночью прозвучала команда «К орудию!», он не сразу среагировал. Малахов, которого разбудил дежурный связист, не увидев на позиции своих подчиненных, подошел к их землянке, схватил за шиворот вылезавшего из нее Чистякова и со словами:

– Чистяковщина, … твою мать! Вот твое место! – буквально швырнул парня в орудийный окоп.

Этот поступок остался безнаказанным.

Малахов был груб и вел себя по-хамски не только с подчиненными, но и вообще с людьми, от которых не зависел.

Как-то наш дивизион почти неделю стоял на месте. Армия, которую до этого мы поддерживали, уже сняла нас со снабжения, а нового назначения еще не было. Паек сократили, и мы были голодными.

Недалеко от позиции батареи виднелась деревня, из которой к нам приходили деревенские ребятишки и просили поесть. И мы с ними делились, чем могли. Но не все.

Малахов, не удовлетворенный обедом, решил все-таки поискать чего-нибудь съестного и, прихватив ординарца, направился в деревню. Во дворе большого дома их встретила пожилая женщина, возле которой вертелась куча малышни. Увидев советского офицера и солдата, она поздоровалась и с удивлением посмотрела на незнакомцев. А Малахов строгим тоном спросил:

– А есть ли у тебя, бабка, что-нибудь поесть?

Хозяйка еще раз посмотрела на вошедших и тихо ответила:

– Бульба е, тики мало и трошки дробнэнька. – Потом обвела взглядом детей и добавила: – Да дитки исть хочуть.

– Ну, тащи, – не успокоился командир взвода.

Женщина скрылась в доме и через несколько минут вернулась с ведром мелкой картошки. Ординарец хотел было отказаться, но командир, присев на корточки, начал отбирать клубни побольше и складывать их в сумку от противогаза. Набрав с килограмм, он встал и, не говоря ни слова, вышел со двора.

И этот поступок тоже остался безнаказанным.

К концу зимы активность боевых действий заметно возросла, и мы начали нести значительные потери. Не стало командира батареи, вместо которого был назначен наш старший лейтенант Леноровский. Ранен был и командир второго взвода Малахов.

Несколько дней на огневой позиции не было ни одного офицера, и меня назначили исполнять обязанности командира первого взвода. В это же время предстояло форсировать Днепр на подступах к городу Речица, и нам почти двое суток не завозили продуктов.

Как-то к концу дня на батарее появились три незнакомых младших лейтенанта, и я сразу же потребовал у них документы. Оказалось, что они после окончания артиллерийского училища направлены в нашу часть. Офицеры обратились ко мне с требованием немедленно отвести их в штаб полка. Однако уже темнело, а штаб находился в нескольких километрах от наших позиций, и я отказал, предложив переночевать у нас. Лейтенанты нехотя согласились, и мы развели их по землянкам.

В мой расчет попал совсем молоденький черноволосый парень. Спустившись в землянку, он сообщил, что его фамилия Саакян, потом всем пожал руки, раскрыл свой вещмешок и выложил на разостланную шинель офицерский паек – буханку хлеба, пару банок американской тушенки и небольшую баночку какого-то повидла, а потом из кармана вытащил еще две большие луковицы.

Голодные солдаты молча смотрели на действия младшего лейтенанта и вопросительно посматривали на меня. А Саакян достал нож, вскрыл консервные банки, разрезал хлеб и луковицы и взмахом руки предложил солдатам приступить к трапезе. Вторичного приглашения не потребовалось, хотя Гарош и предупредил гостя, что завтрака у нас не будет. На это парень только рукой махнул.

Перекусив, довольные солдаты расспросили Саакяна о его семье, еще немного поговорили и улеглись спать, предоставив ему лучшее место у печки. А утром я поручил командиру второго орудия и Гарошу отвести младших лейтенантов в штаб. Примерно через пару часов на батарее появился командир дивизиона и представил нам нового старшего на батарее, которым был вчерашний знакомый. Позже Саакян рассказал мне, что сам напросился к нам. И он, и мы были довольны этим назначением. А вскоре и все остальные огневики убедились, что к нам пришел хороший командир.

Политическому воспитанию личного состава на фронте уделяли много внимания. В каждом дивизионе был заместитель командира по политчасти, а на батарее офицер-парторг. Одна из их обязанностей заключалась в пополнении рядов коммунистической партии.

На другой день после боевого крещения в наш расчет пришел парторг лейтенант Лубянов. Он похвалил ребят за успешное подавление минометной батареи и сообщил, что меня наградили медалью «За боевые заслуги». Потом спросил, давно ли я в комсомоле.

– Второй месяц, – ответил я. – Приняли перед отправкой на фронт.

– Ну что ж, пора и в партию.

– Да я вроде еще не готов, и комсомольский стаж маловат.

– Ничего, ничего, – успокоил парторг, – ждать нам долго нельзя. И с рекомендующими я уже договорился. Вот, бери бумагу и пиши заявление.

Пока я устраивал рабочее место и писал, Лубянов беседовал с солдатами и записывал в тетрадку их просьбы. По ним он составлял официальные письма и направлял их на родину, а потом всегда радовался, если они помогали решить какие-либо бытовые вопросы.

Приняли меня в кандидаты в члены ВКП(б) через два дня. Члены партбюро дивизиона задали пару обычных вопросов, и все было решено за десять минут. Я никогда не забывал про своих родителей. Поэтому буквально через несколько дней после окончания войны честно рассказал о них начальнику парткомиссии бригады. Тот внимательно выслушал, слегка пожурил и попросил все изложить в письменном виде. Примерно через месяц парткомиссия объявила мне выговор.

По фронтовым правилам прием из кандидатов в члены партии должен был состояться через три месяца. Однако произошла осечка.

Еще при отправке на фронт всему личному составу нашей части были выданы противогазы. Никто их, конечно, не носил, да и никто не требовал этого. В нашем расчете они были забиты в ящик из-под снарядов и спокойно там ржавели. Потом вместо старшины химинструктором в дивизион прислали молодого младшего лейтенанта, только что окончившего химическое училище. Новый «химик» прежде всего потребовал достать противогазы, почистить их и постоянно носить. Разумеется, эта команда была встречена в штыки. Во-первых, газами и не пахло, а во-вторых, таскать на себе давно проржавевший противогаз было просто бессмысленно. И вот после очередной стычки с химинструктором я своими руками подложил ящик с противогазами под колеса «Студебекера», когда он пятился задом, чтобы подцепить орудие. Может быть, все и прошло тихо, если бы я не поделился «опытом» с другими командирами расчетов. Дело приобрело огласку, химинструктор пожаловался замполиту дивизиона, мне объявили выговор, и прием в партию был отложен на два месяца.