Николай Реден - Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919

— Икона хранится на своем месте надежно. Не отдавайте ее! Они не имеют права забирать ее!..

Послышались другие возбужденные голоса из толпы, гомон усиливался. Атмосфера накалилась настолько, что возникла угроза насильственных действий. На целое мгновение я позволил себе наслаждаться смятением комиссара и его солдат. Однако полностью отдавал себе отчет в том, какие последствия могло иметь сопротивление властям для других членов семьи и для самих крестьян. Снова повысив голос, я сказал:

— Возмущаться нет смысла!.. Понятно, что вы можете утопить этих солдат в реке и сохранить икону еще на неделю, но какая от этого польза? Пришлют других столько, что они справятся с вами… Мне очень не хочется отдавать икону, но с этим ничего не поделаешь…

Во дворе установилась мертвая тишина. Я поманил комиссара, и он с явным облегчением последовал за мной в дом. Солдаты соорудили при помощи двух ружей и веревки носилки, поместили на них икону. Их действия сопровождались всхлипыванием слуг, собравшихся в столовой. Когда солдаты вынесли икону на порог, крестьяне встретили их громкими выкриками. Одна из женщин громко причитала:

— Вы понимаете, что делаете? Снимите фуражки, безбожные сукины дети!

Комиссар и солдаты неуклюже стянули с головы фуражки и направились к пристани в сопровождении жителей всей деревни. Когда необычная процессия скрылась за поворотом дороги, я вернулся в столовую. Глядя на осиротевший угол, я поздравил себя с тем, что сумел предотвратить трагедию большего масштаба.

Я так никогда и не смог понять причин столь бурного возмущения крестьян в данном случае. Возможно, они сочли оскорбленными свои религиозные чувства, возможно, считали своей собственностью все, что находилось в нашем доме, и протестовали просто против посягательств со стороны. Но они явно не беспокоились о наших правах, и через два дня я получил тому доказательства.

Ко мне пришла делегация стариков из деревни. Их глава сообщил, что поселковый Совет уже несколько недель уговаривает крестьян конфисковать наш домашний скот и лошадей. После неоднократных заверений в дружбе старик перешел к делу.

— Вы всегда обращались с нами справедливо, и мы не хотим, чтобы вы думали о нас плохо, — сказал он. — Но комиссар предупредил, что, если мы не возьмем у вас скот, он пришлет за ним крестьян из другой деревни. Мы думаем, раз у вас его все равно отберут, отдайте его лучше нам, чем посторонним. Мы будем хорошо смотреть за вашими животными, и если революция пройдет, то все сохранится в целости.

Пока крестьянин говорил, его спутники внимательно смотрели на меня. Я понимал, что у них на уме: они не хотели конфликтовать с Советом и желали заполучить наш скот. Но в то же время им хотелось сохранить с нами добрые отношения на случай неожиданной смены власти.

Здравый смысл был на их стороне, а протесты были бессмысленны. Я согласился с их доводами, и на следующий день с нашего двора стали уводить животных. К вечеру наши стойла и хлева были пусты. Мирное разрешение проблемы пошло мне на пользу. Своим поведением я убедил крестьян, что наша семья все еще считает их друзьями и не питает к ним вражды. С тех пор они не стеснялись открыто помогать мне, и не за горами было время, когда их помощь стала для меня крайне необходимой.

После инцидента с иконой поселковая Чека установила за мной постоянное наблюдение. Вероятно, рассказ комиссара отряда о происшествии побудил местных коммунистов считать, что мое влияние на крестьян опасно. Раз в неделю к нам наведывались группы солдат из поселка и занимались поисками во всех укромных местах дома припрятанного, по их предположениям, золота, ювелирных изделий и оружия. Но каждый раз, когда солдаты сходили с плота на нашем берегу реки, их встречала вся деревня. Толпы крестьян сопровождали солдат из одной комнаты в другую, отпускали в адрес пришельцев нелестные замечания и давали понять, что не потерпят неуважения к любому из членов нашей семьи.

Вскоре Чека вышла из терпения, был подписан ордер на мой арест. Но крестьяне каким-то непостижимым образом узнали об этом гораздо раньше, чем солдаты, посланные меня арестовать, переправились на противоположный берег реки. Когда, наконец, комиссар отряда предъявил во дворе нашего дома свой мандат, я в это время вдыхал терпкий аромат свежеско-шенного сена на одном из деревенских сеновалов. Между тем крестьяне, как обычно, сопровождали пришельцев в поисковых рейдах по поместью. После десятичасовых бесплодных поисков солдаты ушли, а я вернулся в дом.

Чекисты приходили снова и снова, но ни одна душа не проговорилась о моем местопребывании. Постепенно я приходил к выводу, что эта игра в кошки-мышки не может продолжаться бесконечно. Дети наших родственников благодаря заботливому вниманию крестьян находились в относительной безопасности. Мое присутствие лишь осложняло жизнь обитателей поместья. Один из моих деревенских друзей вызвался довезти меня до железнодорожного вокзала, расположенного в 80 милях. Светлой лунной ночью я покинул дом.

После нескольких недель отсутствия я нашел Петроград в плачевном состоянии: горожан преследовал призрак голода. Беседы на отвлеченные темы были забыты. Преобладали разговоры о том, где и как достать еду, чтобы продержаться еще несколько дней. Даже те, кто сохранил достаточно сил, чтобы интересоваться общественной жизнью, не имели возможности удовлетворить свое любопытство.

Свобода печати ушла в прошлое, антибольшевистские или даже независимые материалы больше не публиковались. Единственными доступными источниками информации была печать компартии, занимавшаяся однообразной пропагандой. Обычные каналы распространения новостей заменили постоянно циркулирующие фантастические слухи. Причем большинство людей боялись не только открыто выражать свои мнения, но даже пересказывать то, что им сообщили шепотом другие.

Красный террор продолжался, и петроградская Чека становилась с каждым днем активнее. Пропадали родственники, друзья и знакомые. Никто ничего не знал об их судьбе. Страх, голод и неопределенность подтачивали силы людей. На каждом лице застыло выражение горя и безысходности.

Мои родители оказались счастливее других. Как врач, отец пользовался относительной свободой от вмешательства властей. Государство нуждалось в подобных людях, но в моем случае все обстояло по-другому.

Мои идеи и убеждения исключали обращение в большевистскую веру, а профессиональные знания слишком скудны, чтобы представить какую-либо ценность для коммунистов. В лучшем случае они могли бы меня использовать на незначительной должности под постоянным наблюдением. В их глазах я был потенциальным врагом — бесполезным грузом в то время, когда силы на исходе.