Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

Уже совсем стемнело, а она все не шла. Он забыл включить свет и продолжал метаться по комнате, непрестанно натыкаясь то на стол, то на стул. Так бродил он до полуночи, измученный сомнениями и этим нелепым хождением. Иногда он радостно взбудораживался: она обязательно придет, зачем ей надо было обещать? Но уже через секунду приходил то в отчаяние, то в бешенство, то начинал мысленно умолять ее выполнить свое обещание. В иные минуты он мечтал о том, чтобы она не приходила, ему остро хотелось спрятаться, затеряться, плотно занавесить окошко, чтобы никто, а прежде всего – она, не смог проникнуть в его одиночество. Он сорвал с постели одеяло и растерялся – бесстыдная белизна оголившейся простыни заставила его содрогнуться от легкого, необъяснимого отвращения. Торопливо занавесил окошки. От перенапряжения, от этой внезапно заполнившей комнату темноты, он как бы весь внутри опустел и в изнеможении опустился на кровать. Через минуту он уже крепко спал.

Разбудил его яркий свет загоревшейся под потолком лампочки.

– Занавесился? – не снижая голоса, спросила Лидия. – От кого? Прятаться-то не от кого!

Он с трудом выкарабкивался из сна; то, что увидел, казалось его продолжением; волнообразные движения змеи, меняющей кожу, Лидия заставила платье мягко сползти на пол. Под платьем не было ничего. Влажно поблескивала отливающая желтизной кожа.

Геннадий медленно поднялся, встал подле кровати, стремясь и не решаясь подойти к Лидии поближе.

«Во мне словно двое живут – я и еще кто-то», мимолетно подумал он.

Лидия протянула назад руку, нащупала выключатель; комната окунулась в плотную тьму. Геннадий шагнул вперед, обнял узкое, чуть влажное тело, ощутил его раздражающий, звериный запах…

Она стала приходить почти каждую ночь. Днем она была все так же суха и молчалива. Да и ночью почти с ним не разговаривала. Молчал и он.

В начале, правда, он говорил какие-то казавшиеся ему обязательными слова, но вскоре понял, что они ей не нужны, да и ему, по существу, тоже. Приходила она всегда неожиданно, оставалась недолго и уходила, не попрощавшись. Он никогда не был уверен, придет ли она к нему еще когда-нибудь, и потому всегда был напряженно раздражен – и когда не видел ее, и когда она была рядом.

Боясь, что Евдокия Матвеевна когда-нибудь во время уборки его комнаты, столкнется там с Лидией, он просил ее больше не заботиться о его несолидном хозяйстве – сам, мол, справлюсь.

– Сам? – усмехнулась старуха. – А может Лидия тебе поможет?

Он растерянно промолчал.

А старуха вздохнула и сказала добро и печально:

– Несчастливая она бабенка. Жаль мне ее.

– Несчастливая? – удивился Геннадий.

– Ага. Сын у нее дурачок.

– Сын? Я не знал…

– Сынишка, говорю, дурачок. От роду и до самой смерти такой будет…

«Как же так? – подумал Геннадий. – Она никогда ни слова…»

Матвеевна продолжала:

– Лидия здешняя, из здешней деревни. Пока отец-мать живы были – училась. Восьмилетку кончила и в район подалась, на курсы медицинские. Шесть годов, как вернулась, а тут у нее в дому сразу два несчастья – отца на шоссе машина столкнула, через неделю в больнице помер, а вскорости мать паралич разбил. С месяц помаялась – ни рукой, ни ногой, ни слова вымолвить, да и померла. Тут видим, – брюхата наша Лидия. Ну, срок ей пришел – родила. А ребеночек дурачком оказался. Сразу не приметили, а как убедились, стали ее бабы уговаривать отвезти в город, в дом ребенка, где таких держат. А она – ни в какую! И про отца, кто отец ребеночка – никому ни слова. Переехала в другую деревню, что от нас километров за тридцать ко вдóвой и бездетной своей тетке, поселилась там с сыночком; а тут как раз совхозную больницу отстроили, стала у нас работать, а всю, почитай, зарплату тетке на мальчонку шлет; как свободный день – и в дождь, и в снег, и вёдро – туда. Когда на попутной, а когда и пешим ходом. Парнишке уже шестой годок, а все только ползает да мычит… По мне так большего горя у матери и быть не может. Умер бы уж лучше, что ли…

Геннадий подавленно молчал. Неужели только он один не знал об этом несчастье. Не может быть! А он? Что же он?

«Не догадывался, не чувствовал, что ее гложет!» – корил он себя.

Только расставшись со старухой, сообразил, что о нем с Лидией, вероятно, знает весь совхоз. Сплетня дошла, конечно, уже и до главного, до Василия Ивановича.

«Да почему же, собственно, сплетня? – одернул он себя. – Это же правда!»

Как вести себя теперь, когда ночные посещения Лидии из скрытых и таинственных стали для всех просто бытовым обыденным происшествием?

Но больше всего волновало его другое – как встретиться с Лидией, как посмотреть ей в глаза? Даже себе не решался он признаться, что боится этой встречи. Стыдился этого страха, и все равно – боялся. Стыдился он еще того, что за все время их близости ни разу не почувствовал, что Лидия что-то от него скрывает, что она несчастлива. Значит, не она сама, не ее жизни были важны ему, а только физическая близость с нею? Какое же он имеет право считать себя порядочным человеком? Как он мог когда-то осуждать своих сверстников за то, что они вот так же, с чисто мужским эгоизмом относились к своим временным подругам? Чем он лучше их?

«Нет, нет, теперь все будет у нас по-иному!» – давал он себе слово.

Но ничего, совершенно ничего не переменилось. И виною тому был не он, а Лидия: не он, а она не желала ничего менять, не желала подпускать его близко к себе, к своим мыслям, к своей жизни. Так же молча приходила и уходила, ничего не отдавая, ничего не требуя.

А Геннадий не решался заговорить с нею о сыне.

Через несколько дней после того, как он узнал о несчастии Лидии, Василий Иванович на три месяца уехал в Московский институт усовершенствования врачей, со спокойной совестью свалив на плечи своего молодого коллеги больницу, больных, хозяйственные хлопоты и сложнейшие дипломатические отношения с райздравом и директором совхоза, ничуть не заботясь о том, сможет ли тот со всем этим справиться.

Геннадию надо было радоваться – наконец, в делах медицинских не будет над ним мелочной опеки главного. Но он только злился. Ему казалось, что все благородные разговоры о земских врачах, обязанных уметь все, только камуфляж и подготовка к этой длительной и приятной поездке – ведь вся семья Василия Ивановича все еще жила в Москве и пока что, как будто не собиралась переезжать в этот северный совхоз не собиралась.

Он понимал, что несправедлив к главному – тот и, правда был неплохим врачом и действительно «умел все».

Но сейчас, в этом подавленном, напряженном состоянии с самим собой, Геннадий раздражался на всех и на всё. Если бы не отсутствие главврач, он бы наверняка постарался уговорить райздрав перебросить его куда-нибудь в другую больницу или в любой медпункт, лишь бы уехать отсюда подальше.